Германские предсказательницы были вполне реальными историческими фигурами. Тацит сообщает об одной такой пророчице – деве из племени бруктеров, которая своими советами и предсказаниями руководила войной своих соплеменников с римлянами; после победы она получила в награду самые лучшие трофеи: «В правление божественного Веспасиана мы видели среди них Веледу, долгое время почитавшуюся большинством как божество; да и в древности они поклонялись Альбруне и многим другим, и отнюдь не из лести и не для того, чтобы впоследствии сделать из них богинь». Задолго до Тацита его соотечественники с содроганием смотрели на старух, которые бродили босиком в белых одеждах среди воинственных кимвров, предсказывая будущее по знакам, которые видели в принесенных в жертву пленниках.
Святость требовала большой заботы и большого ума. Чем больше удачи собирал в себе человек, тем больше силы было в его действиях, но тем сильнее он мог навредить, сделав неверный шаг. Если он ошибался или совершал грех, его поступки были более действенными, а их последствия более разрушительными и раны не так быстро заживали. Женщины имели свое место в святости дома; они не должны были выносить удачу в глиняных сосудах; от них не ждали стремительного приспособления требованиям момента, которое могло заставить мужчин забыть об осмотрительности, присущей святости. Мужчины, с другой стороны, жили на внешней границе и, чтобы облегчить себе жизнь за пределами дома, должны были оставлять в нем какую-нибудь одежду, которая приносила им удачу, и надевать более легкое платье для более легких дел. Так мужская жизнь начиналась с освобождения: юноша освобождался от непререкаемого подчинения фриту и переходил в стоящую ниже мужскую степень святости.
Существовали два способа воспитания детей: их могли все детство держать вне хамингьи – в этом случае они в отношении жизненных принципов и, вероятно, по условиям жизни ничем не отличались от рабов. Такие дети получали душу только во время посвящения в мужчины; либо их могли сразу же принять в святость и держать там, пока они не вырастали и не становились мужчинами. Мы не можем сказать, что все германские народы выбирали второй путь, но так делали многие. Переход мальчика из зависимого от всех зернышка удачи в положение самостоятельного носителя и хранителя ее происходил, когда он вступал в пору зрелости, то есть когда ему обрезали волосы. До того дня мальчик носил длинные волосы, как у женщин и дев; его кудри говорили о том, что он свят и неприкосновенен в самом высшем смысле этих слов. После пострижения он подтверждал свое приобщение к миру мужчин, беря в руки оружие, а с ним – и честь, в то время как женщины, удача которых сосредотачивается в их волосах, приносили клятву, обхватив рукой косу. За обрезание волос у мальчика – или, еще хуже, у девушки – без согласия их родичей полагалось
наказание. Гудрун, получившая весть, что ее дочь погибла под копытами коней, сокрушалась оттого, что ее волосы были растоптаны: «Горше не знала я / черного горя: / светлые косы, / волосы Сванхильд / втоптаны в грязь / копытами конскими!»
[102] – жаловалась она.
Именование «длинноволосые короли» (reges crlnlti) использовалось как официальный титул Меровингов. По свидетельству Григория Турского, монархи этой династии носили длинные волосы на прямой пробор, ниспадавшие на плечи. Все Меровинги дорожили своими волосами и не позволяли их стричь, ибо потеря волос символизировала потерю власти. «Если бы его головы коснулась бритва, он стал бы похож на плебея» – так говорил Хильдеберт, когда хотел доказать, что один из самозванцев не имеет никаких прав на королевский титул. Клотильда Бугрундская, после смерти короля Хлодомера, своего сына, не позволила остричь внуков и предпочла предать их смерти, нежели лишиться королевского достоинства – длинных волос Меровингов. «Если уж им не суждено сесть на трон, то я предпочла бы увидеть их мертвыми, чем остриженными!» – воскликнула королева, получив от Хлотаря и Хильдеберта меч и ножницы.
Юношу, женщину и удачливого человека объединяла полнота души. Тот, кому сопутствует большая удача, всю свою жизнь или по крайней мере с того момента, когда он становится вождем клана, сохраняет в себе интенсивность святости. Вот что говорит Тацит о внешнем виде жрецов одного из германских племен: «У наганарвалов показывают рощу, освященную древним культом. Возглавляет его жрец в женском наряде». Не подлежит сомнению и то, что волос его не касалось железо, ибо длинные волосы – один из признаков святости.
Распущенные волосы также были признаком ведьмы. В Швеции женщин, ходивших по улицам с распущенными волосами, когда добрые люди спали в своих постелях, наказывали насильственным острижением.
Сострижение волос, вероятно, было настоящим оскорблением личной святости и неприкосновенности, а потому процедуру обрезания волос мальчиков, вступавших в пору зрелости, препоручали незнакомцу или по крайней мере тому, кто не принадлежал к числу его ближайших родственников. Причиной этого, вероятно, было естественное нежелание семьи отрезать от себя удачу, какой бы необходимой ни была процедура. С другой стороны, следовало убедиться в добрых побуждениях человека, которому бы поручена миссия обрезания волос, ибо столь тесный контакт порождал взаимные обязательства в пределах фрита. Человек, который стриг мальчика, становился его приемным отцом и дарил ему подарки. Нет сомнений, что преимущества, которые возникали в результате того, что человек превращался для мальчика в некое подобие крестного отца, использовались в полной мере, поскольку они создавали условия для союза и увеличения власти самого юноши и его родственников. В семьях влиятельных монархов сострижение волос превращалась в государственное дело, достойное того, чтобы о нем узнали потомки. Павел Диакон сообщает нам, что король франков Карл послал своего сына Пипина к Луитпранду, чтобы тот, согласно обычаю, его остриг и тем самым символически усыновил его. Король лангобардов стал Пипину названым отцом, щедро одарил его и отправил домой.
В «Саге о Курином Торире» говорится, что Херстейн произнес слова клятвы, поставив ногу на камень очага в доме Торда Ревуна. Этот символический жест говорит не только о том, что он готов положить свою жизнь во исполнение обета, но и о том, что его слова вдохновлены силой всех его родственников. И нет никакой возможности отречься от этой клятвы; иными словами, слово уходит вперед, прокладывая путь делам, и ведет за собой того, кто его произнес, и, если его слова окажутся не подтвержденными делом, это навлечет бесчестье на весь его род.
Аналогичная трансформация – менее сильная, но сходная по характеру – происходит в человеке тогда, когда он берет в руки фамильную ценность – меч, копье или кольцо. Прикосновение к реликвии усиливает его клятву. С ее помощью он побеждает противника, который хочет унизить его достоинство. Его слова должны быть правдивы и сильны, чтобы убедить всех, поскольку в нем самом и в его речи видны честь и удача, которые уничтожают на его пути все препятствия. Но клятва или обещание, которые произносит человек, связывают и его самого, изменяя в соответствии с
его словами; если он клянется совершить тот или иной подвиг, то должен выполнить эту клятву.
