Для язычника формали больше чем просьба или мольба – это хамингья. Он использует ее как боевое оружие и вонзает в своего оппонента. И как всякое другое оружие, оно требует от того, кто его поднял, силы и умения, а чтобы управляться с ним умело, человек должен находиться в контакте с его внутренней сущностью; оружие должно стать частью его души, исполниться его воли. Оно должно не просто лежать в его руке, а служить ее продолжением, получая силу из сердца человека.
Когда Эгиль вступил в противостояние с конунгом Эйриком Кровавая Секира, он установил шест с насаженным на него лошадиным черепом и произнес слова заклятья: «Я воздвигаю здесь эту жердь и посылаю проклятие конунгу Эйрику и его жене Гуннхильд. – Он повернул лошадиный череп в сторону материка. – Я посылаю проклятие духам, которые населяют эту страну, чтобы они все блуждали без дороги и не нашли себе покоя, пока они не изгонят конунга Эйрика и Гуннхильд из Норвегии. Потом он всадил жердь в расщелину скалы и оставил ее там. Он повернул лошадиный череп в сторону материка, а на жерди вырезал рунами сказанное им заклятье»
[111]. Формали, наделенное волей и мыслью, способно преодолеть любое расстояние и достичь цели.
Изменения, которые произошли в формулах под влиянием христианства, тесно связаны с тем, что слово перестало быть приложением к действию – или, по крайней мере, приобрело возможность применяться без оного. Для современного ума молитва ограничивается одними словами; для язычника она служила помощницей в церемониальном акте. И если она имела свое собственное наполнение, то только потому, что слова получали свое воплощение в действиях. У того, кто произносил тост, в руках был рог или кубок; он произносил слова над напитком и отдавал ему должное, прежде чем передать соседу. Слова и питье имели равный вес в современном смысле этого слова. Они становились единым целым, поскольку присваивали имя и подтверждали его, воплощали в себе соглашение и завершение сделки, обещание и его исполнение, ибо один – это целое, и его обратная сторона входила в состав этого целого. Одна сторона без другой – это меньше чем ничто – она была неудачей и оскорблением.
Самым сильным оскорблением было передать рог с проклятием, ибо это было равносильно подписанию смертного приговора. В легенде о несчастных любовниках Хагбарде и Сигне это звучало как выпить горькую чашу. Когда Хагбард стоит у виселицы, королева радуется – сейчас она отомстит обреченному герою за смерть двух ее сыновей, которых он убил. Она предлагает ему чашу и говорит такие слова: «Выпей эту чашу смерти и, когда ты вкусишь вино, спустись в царство мертвых». Нет ничего ужаснее, чем принудить человека выпить свое собственное проклятие («Деяния данов. Кн. 7»).
Применение формали в экстремальных условиях, когда человек близок к гибели, позволяло надеяться на незамедлительную помощь высших сил, и помощь эта нередко проявлялась весьма отчетливо. Именно блот помог гренландскому путешественнику Торгильсу – хотя он и был христианином и верил, что действует по-христиански, – преодолеть последнее тяжелое испытание в Северном Ледовитом океане. Голодные и измученные, его люди работали веслами, чтобы войти в устье фьорда, но из-за сильного встречного ветра не могли продвинуться ни на шаг; вскоре их силы иссякли, а жажда стала невыносимой. В конце концов один из них сказал: «Я знавал когда-то людей, которые, умирая в плавании от жажды, смешали собственную воду (мочу) с морской и так спасли себе жизнь». Торгильс ничего не ответил; он молча смотрел, как моряки наполняют ковш; но, когда они собрались сделать глоток, он промолвил: «Дайте эту воду мне, я скажу слово над чашей (maela fyrir minni). Злой тролль преградил нам путь, но мы не опустимся до того, чтобы пить собственные нечистоты!» – и вылил содержимое ковша за борт. В этот миг с воды поднялась птица, похожая на кайру, и полетела на север. Моряки последовали за ней и вскоре приблизились к берегу. Торгильс не завершил обряд «освящения» жертвенным возлиянием, ибо хотел лишь помешать свершиться святотатству, но его слова произвели должный эффект, поскольку он произнес над чашей формали жертвоприношения.
Этот эпизод помогает нам понять, как происходит блот; он не вырывается из течения жизни, но с неумолимой силой неизбежного проистекает из того, что мы называем естественным ходом событий, когда земля дает плоды, а солнце светит на небе.
Глава 11
Во имя урожая и мира
Собрание людей с целью жертвоприношения – высшая форма социального взаимодействия. Благословение блота заключалось в том, что рог или кубок наполняли особым напитком – элем, или пивом, который варят и в других случаях, но по сути своей коренным образом отличающимся от него. Эль – не что иное, как удача предков, благодаря которой и существует сам клан.
В наш просвещенный век такие сакральные понятия, как «обетная чаша», «чаша мира» или «чаша Одина», утратили былую реальность. В отличие от наших предков, мы не способны вмещать такие абстрактные понятия, как обет, мир или божество, в кубок с вином или пивом, они видятся нам как нечто возвышенное, надмирное, оторванное от земной тверди, не способное заключаться в каком бы то ни было сосуде. Известное в древности изречение: «Эль – это мир, вместилище и источник мыслей и памяти, хамингья, душа и божество» – воспринималось нашими предками буквально, мы же воспринимаем его искаженно, нас ослепляет поэтическое сияние, скрывая истинное значение этих сакральных понятий и заменяя его суггестивной расплывчатостью.
Северные германцы, говоря о жертвенной чаше (bragar-full), использовали устойчивый эпитет «полная» – его значение хорошо характеризует цельность, наполненность, изобилие и то, что отличается полнотой. Другим священным словом является «вейг»
[112], которое, каким бы ни было его первоначальное значение, выражает идею силы и чести. Южные народы выражают эту истину в своем священном слове «минни».
Слово «минни» имеет необычную историю. Оно было культовым термином у южной ветви тевтонских народов и имело в германском языке то же значение, что и слова «полный» и «вейг» в старонорвежском. Когда обычай произносить слово над чашей был преобразован в христианский обряд освящения, это слово проникло на Север, принесенное туда вместе с гильдейскими статутами, но благодаря средневековым рассказам об обычаях язычников было присвоено чаше для освящения. Автор королевской саги «Красивая кожа» еще хорошо понимал различия в значениях этого слова, ибо, говоря о древних обычаях, он пишет, что чаши во время поминального пира (арвэля) наливались так же, «как сейчас наливают минни». В северных языках слово «минни» приобрело новый оттенок значения – «чаша памяти», а язык, в согласии с христианскими идеями, подводил мысль все ближе и ближе к тому, чтобы назвать минни речью или благодарственной молитвой во славу Господа или святого.
В простонародном языке Германии минни означает любовь, поэтому чаша минни со временем превратилась в чашу любви. Латинское название обычая – in amore sanctorum bibere – означает: выпить за любовь святых, но в мире снова и снова появляются новые фразы, так что рядом с amor мы находим salus, удачу и здоровье. Слово «минни» родственно древнескандинавскому munr (ум, душа, желание, радость, хамингья); именно о такой чаше говорится в «Речах Сигрдривы»:
