Возможно, мифы в своих более поздних формах подверглись влиянию христианских легенд о сотворении мира, но эти модификации не добрались до самой сути, и они до сих пор несут печать живого ритуала. В примитивном языке «сотворить» означает повторить все прежние формы жизни, вечно новые и вечно повторяющиеся организмы, которые превращают существование в реальное и незыблемое.
Ритуал блота включал в себя акт, который можно назвать прославлением сокровищ. Золото, будь это кольцо или какая другая ценная вещь, помещалось на очаг или опускалось в котел, о чем свидетельствуют разрозненные поэтические строки и устойчивые кеннинги. Золото именовали «пламенем глубины» или «огнем реки», намекая на то, что оно рождалось и становилось удачливым после того, как его омывали древние реки, вытекавшие из котла Нифльхейма. Ритуал такого типа упомянут в поэме «Речи Гримнира» (Grimnismal), которая утверждала, что все реки вытекают из Хвергельмира – «кипящего котла», источника в Нифльхейме: «Эйктюрнир олень, / на Вальхалле стоя, / ест Лерад листву; / в Хвергельмир падает / влага с рогов – / всех рек то истоки»
[126].
Какая часть этой манипуляции с золотом принимала участие в космогонической драме, мы сказать не можем, но, зная глубокую значимость сокровищ как движущей силы хамингьи и учитывая всеобъемлющую широту удачи клана, мы можем догадаться, для чего нужно было золото в космологической драме. Оно, вероятно, существовало для того, чтобы обезличить волю богатства людей, поскольку возникло из доисторических прообразов вещей, включая сюда все проявления жизни – от плодородия почвы до животворного сияния солнца. Об эффекте этого ритуала нам рассказывает миф о Драупнире, кольце богов, которое было помещено на погребальный костер Бальдра и вернулось из подземного мира, приобретя способность ночью ронять кольца.
Картина, которую мы воссоздаем с помощью мифа и языка, богата предположениями, однако ее очертания остаются расплывчатыми, и представление строится на основе имеющегося материала. Описание более правдиво, когда оно раскрывает перед нами глубину пафоса и значение ритуала блота, не размывая его контуров.
Таковы были основные темы ритуала, несомненно изменявшиеся в деталях и картинах от одного места к другому, но идентичные в идеях и общем характере. И вот во время этой церемонии на сцену выходила история клана. Слышались голоса предков, которые сливались с речами богов. После битвы с великанами на передний план выступали подвиги прошлых поколений, имевших дело со смертельными врагами. Все акты ритуала были, вероятно, наполнены историческим значением, которое хорошо понимали люди. Для них прошлое было живой, гибкой силой, не важно, утверждало ли оно себя косвенным путем, принимало ли форму привычных воспоминаний или проявлялось в речах или стихах, восхвалявших подвиги. В такой форме древние традиции Вёльсунгов передавались из поколения в поколение. Достижения, которые положены в основу славы и силы клана, были увековечены в легенде о битве их предков с драконом Фафниром и его завоевании судьбоносного сокровища Андвари. До того, как Фафнир превратился в змея и свернулся на том месте, где было зарыто золото, он убил своего отца, чтобы завладеть его богатствами, которые были получены от асов в качестве выкупа. В этой легенде хорошо прослеживаются черты семейной легенды; исторические события изменены до неузнаваемости, потому что они воспроизводятся в обстановке блота. Легенда не просто отражает внешние факты, но и пересказывает историю по мере ее развертывания, используя ритуальные слова и действия во время праздника, когда подвиги становятся реальными, благодаря присутствию и силе богов. После победы над Фафниром Сигурд вырезает его сердце и жарит на огне, кроме того, он пьет кровь жертвы – эта сцена воспроизводит ритуальное вкушение жертвенного мяса и окропление священной кровью, что гарантировало полную гибель врагов человека, будь то люди или демоны. Хотя поэма, в том виде, в каком она до нас дошла, превратилась в простой рассказ, форма ее изложения показывает нам, как две стороны – и та, которую мы называем исторической, и другая, которую мы считаем ритуалом, – слились в драме в зале блота: чисто человеческие приступы горя, отчаяния и триумфа органически вырастают из церемониальных манипуляций с плотью жертвы и освященным пивом.
В истории жертвоприношений каждый отдельно взятый воин растворяется в боге или, что, в сущности, одно и то же, в идеальной персонификации клана, то есть в герое. Такая форма истории породила бесконечную путаницу в творениях более поздних историков, когда те постарались преобразовать мифические традиции в хронологические события, а подвиг клана – в анналы или хроники королей. И эта путаница вырастала до абсурда, когда рационалисты-логики стремились вычленить сердцевину истории из шелухи суеверия. В величественной фигуре, такой как Фроди, конунг хадобардов, политические дела неизбежно смешаны с мифом и обрядовыми действами. Фроди – земной конунг из дома Скьёльдунгов, ведущих род от Одина, живший в определенную историческую эпоху: «Скьёльдом звали сына Одина, и отсюда пошли все Скьёльдунги. Он жил и правил в стране, что теперь называется Данией, а тогда звалась Страной Готов. У Скьёльда был сын по имени Фридлейв, правивший после него. Сына Фридлейва звали Фроди. Он наследовал своему отцу в те времена, когда Август кесарь водворил на всей земле мир. Тогда родился Христос» – так говорится о нем в «Младшей Эдде». Но Фроди больше чем земной конунг, он – воплощение мира: «И так как Фроди был самым могущественным конунгом в северных странах, считают, что это он водворил мир во всех землях, где говорят по-датски, и люди на севере называют это миром Фроди (Fro5a fri5r). Тогда никто не чинил зла другому, даже повстречав убийцу отца или брата, на свободе или связанным. Не было тогда ни воров, ни грабителей, так что одно золотое кольцо долго лежало на Ялангрсхейд-поле»
[127]. Правление конунга-миротворца описывали словами, которые употребляют во время праздников. Четкой линии, которая отделяла бы бога от земного властителя, не существует, и историк, изучающий эпоху с точки зрения современных принципов, вынужден будет либо интерпретировать человеческий элемент как скрытый миф, либо заставить ритуал отбросить символическую историю. В обоих случаях он оказывается в плену неразрешимых противоречий. Это несоответствие, вызванное тем фактом, что история, написанная ритуальным языком, охватывает всю массу древних легенд, и служит яблоком раздора между историком и исследователем культа, пока история жизни людей и религия рассматриваются как две отдельные науки.
В примитивной культуре религия непосредственно соприкасается с ежедневной реальностью. В празднестве целостность существования с его мирным трудом и войной, рыболовством и охотой, потреблением пищи и размножением возвышается и усиливается, не будучи одухотворенной за пределами простой реальности. Это поэзия реально прожитой жизни, а не вымышленной или воспетой: поэзия и живопись приобретают ощутимую форму в празднике, который включает в себя трагедию и фарс, и ведут за собой величайшую радость, потому что жизнь и успех зависят от игр и шутовства. Этот артистический принцип не допускает различия между поэтическим и вымышленным миром тонких чувств и грубой прозы повседневного существования и между чисто эстетической оценкой красоты и искусства, которая стала необходимой, когда религия была отрезана от жизни. Все это совершенно невозможно представить у древних и примитивных народов, у которых религия есть преобразование полноты жизни и ее потребностей. Слова поэзии прекрасны и служат источником вдохновения, когда они реальны и затрагивают внутренние струны души, принося людям удачу. Стихи сильны и полезны, когда они трогают сердца людей, укрепляя их мужество и пробуждая надежды. Слова поэзии есть не что иное, как язык жизни, когда она пульсирует наиболее сильно и полно. Это – язык празднества, и потому он наполнен духом обращения; его метафоры воспроизводят впечатляющие картины блота, и поэтому он становится для нас хранилищем религиозных идей и практик.
