Легенда не рождается из культа, как некое объяснение его обрядов и церемоний. Рассуждения о происхождении мифов совершенно бессмысленны, поскольку в большинстве случаев они появились во времена, недоступные нашему взгляду. Фактически происхождение мифа, его источник – вырос ли он на родной почве или был принесен извне, – все это вопросы второстепенные. Мифы реальны, пока они включены в ритуал и становятся мотивом драмы. Анализируя вопрос о сущности мифологии, мы сталкиваемся с другой, более важной проблемой, а именно чем отличается легенда от мифа или рассказа. Последний представляет собой лишь развлечение, сказку; его можно озвучить где угодно, чтобы скоротать время или вызвать смех, тогда как миф принадлежит празднику и не может быть рассказан иначе, чем в определенные периоды времени и в определенных кругах людей. В норвежской литературе имеются примеры подобных сказок – например, включенный в «Язык поэзии» рассказ о поездке Тора в Утгард. Рассказы о похождениях и подвигах аса в стране великанов были по нраву слушателям тех далеких времен. Рассказ, как и легенда, невозможен без вымысла; вымышленная история, как никакая другая, помогала человеку развлечься и расслабиться в часы отдыха, ощутить моменты напряженной страсти и погрузиться в мир фантазии. Некоторые сцены из мифа о Торе – например, заклание его козлов – очевидно, основаны на чисто культовых мотивах, но в случае с этим мифом проблема осложняется тем, что северные мифы подверглись литературной обработке. Вероятно, Снорри или его предшественник приложили руку к превращению веселой сказки в художественное произведение, смешав сюжеты, взятые из нескольких источников.
Легенда не только превращает драматическое действие в формы рассказа, она также освобождает принцип, внутренне заложенный в сценах, и выявляет его в эмоциях участников драмы. На этом фоне и развивается драма, как грозная темная буря, которую нужно усмирить и развеять в ходе ритуала. Это и превращает легенду в эпос; и, если бы боги постоянно не срывали заговоры злых сил, если бы они вновь и вновь не создавали мир, то великаны превратили бы его в пустыню. Они похитили бы молот Тора, проглотили бы солнце и луну, после чего в мире погас бы свет, унесли бы богиню и ее животворную пищу, утаили бы секрет пивоварения, сделав всех несчастными. В легенде эта ужасная возможность заложена внутри времени, будто бы она реально осуществилась и потребовала исправления. Если бы Мирового Змея не убивали вновь и вновь, события Рагнарёка, как они описаны в мифе, изложенном в «Видении Гюльви», исполнились бы немедленно: «Мировой Змей изрыгает столько яду, что напитаны ядом и воздух, и воды». Легенда, в которой рассказывается, как асы расторгли уговор с великаном, пожелавшим взять в качестве платы за работу Фрейю, солнце и месяц, излагалась бы так: «Кто небосвод / сгубить покусился / и Ода жену / отдать великанам? / Разгневанный Тор / один начал битву – / не усидит он, / узнав о подобном!»
В классической культуре религия является сердцем народа. Во время празднества жизнь достигает своего высшего накала; ритуальная драма представляет собой страстное выражение жизни, которое приносит острое наслаждение и превращается в игру или искусство. В современной цивилизации, где искусство и религия отделены друг от друга, люди бросают труд ради игры: они наслаждаются играми для отдыха, они преследуют свои практические цели – или избегают ввязываться в мирские заботы. Они созерцают жизнь и свои собственные души в поэзии отчужденности, поют лирические песни и сочиняют драмы о реальной жизни. Игра обретает смысл в своем абсолютном характере, иными словами, свою независимость от законов, управляющих жизнью, свою нереальность, как убедительно выражено в таких терминах, как «искусство ради искусства». И нам не важно, была ли эта фраза использована для выражения того, что искусство не имеет никакой цели вне самого себя, или того, что люди надеются, что оно, словно тонизирующее средство, окажет косвенное воздействие на счастье и нравственность обычных людей. В любом смысле слова наша интеллектуальная жизнь – это жизнь зрителя пьесы, и наши литературные и артистические интересы создали свои собственные формы. Благодаря такому делению жизни пополам искусство превратилось в особую реальность и родилось эстетическое наслаждение, которое идет бок о бок с ней и, следовательно, находится в оппозиции к религиозным верованиям. В классической религии искусство никогда от нее не отделяется, потому что религия и есть искусство, отделенное от сиюминутных требований людей. Ритуальная драма была пьесой, игрой в том смысле, который нам совершенно незнаком, потому что она включала реальное состязание. Она вызывала интерес тем, что ее тема имела большую значимость, чем все светские решения, что ее трагедии превышали все возможные трагедии повседневной жизни, что она давала практические результаты гораздо большей значимости, чем любой успех, достигнутый трудом. Радость игры так прочно связана со страстями, что она теряет свою остроту, если превращается в простой обман; небо и земля, удача и честь, прошлое и будущее, счастье ума и тела – все это пребывает в равновесии; их выигрывают или проигрывают – в игре. Неудивительно, что пьеса заканчивается на ноте триумфальной, всепобеждающей радости: в зале воцаряется радость.
Заявлять о том, что эмоции, вызванные праздником, носили в основном и даже исключительно религиозный характер, – все равно что утверждать, что они включали в себя то, что мы называем эстетическим наслаждением от произведений искусства, и что их язык – это язык поэзии. Ритуал развивается в той области, которая выше обычных диалогов повседневности. Он порождает лексикон, изобилующий метафорами и образами, торжественными фразами, имеющими свой собственный ритм и модуляции, присущие речитативу. Эта формальная речь и есть поэзия, потому что это страстный язык жизни в ее самых высших и сильнейших проявлениях. Это – не крик души, искусственно и эстетически поднявшийся до напряжения, частично от удовольствия, отчасти – от боли, с помощью сильно натянутых эмоций и взрывов экстаза, но в меру горячие слова жизни в муках ее нового рождения, парящие на грани трагедии и триумфально спасающие самих себя. Классическая поэзия озвучивает опыт истории – историю клана, обретающую жизнь и, с помощью своего нового рождения, собирает силы, чтобы достичь еще более высоких целей. Поэтический язык отличается от обычной речи тем, что он облачен в роскошные одежды и более страстен духом, но не менее правдиво изображает природу; его образы и метафоры отличаются от обыденных фраз, потому что они иллюстрируют факты жизни, по мере их появления на ритуальной сцене: жизнь как она есть.
У северогерманских народов поэзия сохранила свой ритуальный язык в кеннингах и хейти, поэтических синонимах. Главный ее принцип, выраженный в поэзии скальдов, заключается в том, что воинов называют их божественным именами, к примеру Тюр Меча. И этот принцип происходит от ритуального факта, в котором мужчины во время праздника становились богами, а женщины – дисами или богинями эля. К XI в. поэтический язык стал идиоматическим, а кеннинги – немногим больше, чем клише, но эти самые клише обязаны своим происхождением традиции ритуальной драмы. Когда золото называют «огнем вод», щит – «кораблем Улля», меч – «головой Хеймдалля», а Одина именуют «собеседником Хёнира», то кеннинг – не что иное, как драматическая сцена, а миф – кристаллизованный или, скорее, стилизованный в компактной фигуре, словно изображение в так называемом условно-традиционном стиле искусства.
