Влияние истории на интеллектуальную жизнь века викингов наложило сильнейший отпечаток на представление о судьбе. В те времена судьба была связана с удачей клана. Норны определяли – «выбирали» – жизнь ребенка, добавляя в нее следующие составляющие: определенную меру лет, события, чтобы их наполнить, и цели, к достижению которых стоит стремиться. Их «выбор» не считался непреложным законом, но он довлел над человеком и определял его поступки. В жизни викинга судьба воспринималась как божество, обладающее собственной волей; случалось, что судьба выбивала оружие из рук своего подопечного. Верный духу предков, он воспринимал решения судьбы как неизбежное и считал за честь не дрогнуть при встрече с этой деспотичной силой, которая в один день возносит человека на престол, а в другой – бросает его в море на корабль с горсткой людей на веслах. Человек доказывал свою силу умением управляться с парусами, когда их наполнял ветер, а когда приходило время, он с улыбкой отправлялся на дно.
Нигде в век викингов мы не находим отклонений от принципов тевтонской культуры. Завоеватели и короли свято хранили традиции своих предков. Но случалось и так, что негасимый свет старой веры начинал сиять лихорадочным свечением, идеалы и установления отцов преображались и возносились на новый уровень; ритуал и лежащие в его основе идеи приобрели новый импульс, точно так же, как социальные формы приходят на службу новым целям. Когда скандинавы научились выходить в открытое море, преодолевать безбрежные дали и достигать чужих берегов, их миграция стала не просто переменой места. На родных берегах окружавший их мир, каким бы большим он ни был, можно было окинуть внутренним взором; с открытием новых горизонтов древний Мидгард потерял свою определенность и стал превращаться во что-то более похожее на нашу Вселенную. Это изменение мировоззрения породило новое представление о богах и людях. Местные божества, чья власть охватывала только территории их почитателей, были заменены пантеоном богов, правящих миром. Святилище, являвшееся центром Мидгарда, вознесенное на небеса, превратилось в божественный дворец. Прославленные в веках мифы, повествующие о деяниях независимых друг от друга божеств, были превращены в поэтическую мифологию, божественную сагу точно так же, как это сделала более ранняя раса викингов, гомеровские греки.
Эта религия породила нового бога – Одина, прародителя людей, отца богов и повелителя поля брани. Один молод, в том смысле, что он не старше своих почитателей. Он происходит из клана вождей, живших на Юге, и является воплощением их хамингьи. История его превращения из местного божка – идола, покоившегося в святилище клана, – во всемогущего бога войны сходна с историей его народа. О месте его рождения можно только догадываться, с древнейших времен он упоминается в легендах о Сигурде и его роде, но мы не можем установить происхождение Вёльсунгов или даже определить, были ли они изначальными героями этой драмы. Таким образом, из намеков истории и легенд нам известно, что в течение беспокойных веков, предшествовавших рождению средневековой Европы, влияние Одина распространилось в результате союзов между правящими домами. Из поколенных росписей и семейных преданий известно, что честолюбивые племенные вожди Скандинавии стремились заключить союз, посредством брака или другим способом, с королевскими кланами, которые могли похвастаться тем, что они обладают хамингьей клана Вёльсунгов.
В культе Одина идеалы воинов были преобразованы в законы мира. Война есть главное назначение жизни викингов; года измеряются урожаями славы, смерть празднуется как вход героев в рай, в котором радость битвы возобновляется изо дня в день и каждую ночь течет рекой хмельной мед. Вальхалла – божественный двойник королевского двора: бог восседает на троне, воины передают по кругу кубок в память о деяниях прошлого и в надежде достичь большего в будущем, освещенные отблесками огня, отраженного от мечей и щитов, которые воплощают удачу их вождя.
Этот бог обладает чертами высокородного короля. Его называют Странником. Он появляется на полях сражений во всех частях света и дает почувствовать свою силу одним взмахом руки. Он не знает иной радости, кроме как слышать звон мечей и видеть, как люди встречаются, чтобы отдать и забрать дар почетной смерти. Он подвигает королей на войну, желая наполнить Вальхаллу эйнхериями: «Я в Валланде был, / в битвах участвовал, / князей подстрекал, / не склонял их к миру; / у Одина – ярлы, / павшие в битвах, / у Тора – рабы»
[152].
Один странствует от одной битвы к другой, но он также ходит от одного любовного свидания к другому. В 18-м стихе «Песни о Харбарде» он хвастает своими победами в любви: «С семью я сестрами / ложе делил, / их любовью владел»; его хвастовство порождено многочисленными похождениями, описанными в легендах об Одине. Мифы, в которых главенствует Один, отражают атмосферу неистового веселья, царившего при дворе, идеализацию войны, шутки и колкости, бывшие в ходу среди приближенных короля, и почитание словотворчества.
Те же тенденции, которые обожествляли короля, выдвинули на первый план и поэта при дворе. Когда он выходил вперед и превозносил доблесть владетеля, его стихи вовсе не предназначались для того, чтобы усладить слух короля и его свиты здесь и сейчас, – тяжеловесные, перегруженные образами стихи создавались как нерукотворный памятник королю и его рыцарям. Изменение тона, который пришел на смену идеями удачи и чести, определили новое направление культа. Если раньше из кубка поэзии изливались строки, воспевавшие плодородие земли и преумножение стад, а также удачу в сражениях, то теперь кубок бурлил, прославляя подвиги и возвеличивая идею бессмертной славы. А когда честь кристаллизовалась в посмертную славу, поэт возвеличился, став жрецом чести, способным даровать королю бессмертие своими стихами. Это преобразование оставило след в легендах: Один узурпировал место отважного похитителя напитка жизни и бессмертия, но котел, который он принес из царства великанов и триумфально поставил на край жертвенного очага, теперь содержал мед поэзии – источник вдохновения скальдов. Эта версия легенды, дошедшая до нас, несет отпечаток эпохи викингов. С лукавым юмором Снорри пересказал миф, как Один перехитрил великана, с отчаянной смелостью пробурил скалу и пробрался в пещеру великана. Искусный в делах любовных, Один соблазнил дочь Суттунга, охранявшую мед, и бежал, прихватив драгоценный напиток. Завершая историю, Снорри отдает должное поэтам, упоминая, что по воле богов им дарован доступ к истинному источнику вдохновения.
Версия Снорри отражает самосознание придворных поэтов, поскольку он принадлежал к эстетическому веку, но он улучшает ее элементом литературного критицизма: «Потом он (Один) превратился в орла и поспешно улетел. А Суттунг, завидев этого орла, тоже принял обличье орла и полетел в погоню. Как увидели асы, что летит Один, поставили они во дворе чашу, и Один, долетев до Асгарда, выплюнул мед в ту чашу. Но так как Суттунг уже настигал его, Один выпустил часть меда через задний проход. Этот мед не был собран, его брал всякий, кто хотел, и мы называем его «долей рифмоплетов». Мед Суттунга Один отдал асам и тем людям, которые умеют слагать стихи». Благодаря этому замечанию мы знаем, откуда плохие поэты черпают вдохновение для своих виршей.
