Сражение с демоном заканчивалось победой над злом во всех его проявлениях; осуществленное должным образом жертвоприношение обеспечивало клану победу во всех прошлых, настоящих и будущих битвах. Это подразумевает, в нашем понимании, двойственность или, скорее, множественность значения легенды, потому что мы не способны охватить ментальный настрой такого сложного или, скорее, конденсированного характера. Наш опыт, опирающийся на хронологический подход, не позволяет нам понять историю как целиковое всеохватное полотно, которое имеет единую основу; даже если оно разрывается на несколько лоскутов-эпизодов, ни одно из событий, связанное общей канвой, не стирается из памяти.
Легенда никогда не описывает конкретные события, которые для нас эквивалентны истории, но воспроизводит события, вспомненные в их ритуальном действии. В Скандинавии древние традиции были переплавлены в литературу под влиянием английского и ирландского искусства повествования. Однако под поверхностью художественного произведения все еще можно различить следы более старых форм, а в одном случае хорошо видна драматическая структура рассказа, лишь слегка отретушированная фантазией поэта.
Правящие кланы Скандинавии высоко ценили родство с королевскими домами Юга, вождь высокого происхождения с далекоидущими амбициями с гордостью ощущал кровь Вёльсунгов, текущую в его венах, а хамингья древнего клана помогала ему осуществлять свои планы. Нет ничего удивительного в том, что легенда о Сигурде, победителе дракона, занимала столь видное место в их традициях. Этот миф неоднократно подвергался поэтической обработке, но, к счастью, сохранил форму, которая несет в себе черты легенды и показывает, как история Сигурда была вновь разыграна под видом битвы с драконом. Группа эддических поэм – «Речи Фафнира», «Речи Регина» и «Речи Сигрдривы» – создавалась по образцу ритуальной драмы или последовательности драматических сцен в ритуале блота.
Предисловие поэмы «Речи Регина», раскрывающей деятельность трех богов – Одина, Хёнира и Локи, – представляет собой жертвенный миф в чистом виде. Вторая поэма, «Речи Фафнира», также связана с ритуалом жертвоприношения – дракон повержен, победитель пробует на вкус сердце жертвы; стихи поэмы полны ритуальных терминов, таких как funi – разжигание огня, и fjörsegi – сердце. Враг по-прежнему появляется в облике демона: Фафнир и Регин являются йотунами, к именам которых добавляются ритуальные эпитеты демонов: старый йотун, инеистый (холодный, замороженный) йотун, или хримтурс; в «Речах Вафтруднира» так говорится об Имире: «Небом стал череп / холодного турса, / а кровь его морем».
Поэма «Речи Сигрдривы», описывающая встречу Сигурда и Брюнхильд, имеет черты празднества возлияний, пиршества. Пробудившаяся дева подносит герою рог, полный хмельного меда, и произносит формали. Будь то буквальное воспроизведение или поэтический парафраз слов, используемых в ритуале блота, этот стих содержит наиболее ценную часть ритуальной апострофы
[166], дошедшей до нас.
Драматическое представление событий далее проявляется через domar (речения, суждения, наставления) героини «Речей Сигрдривы», в которых сконцентрированы знания, опыт и мудрость веков. Стихи поэмы дают ценную информацию, дополняющую изречения, составляющие поэмы «Речи Высокого» и «Прорицание вёльвы», относительно организации чтений в ходе ритуальных действ; эпизод заклания великана представлен диалогом о судьбе и норнах, о битве между богами и демонами; подношение рога дает начало уроку рунического знания. Согласно 111-му стиху «Речей Высокого» отправителя обряда, произносившего речения с rök-престола, называли словом «тул» (þulr) – сказитель, мудрец: «Пора мне с престола / тула поведать / у источника Урд; / смотрел я в молчанье, / смотрел я в раздумье, / слушал слова я; / говорили о рунах, / давали советы / у дома Высокого, / в доме Высокого / так толковали».
В 34-м стихе поэмы «Речей Фафнира» мы видим намек на этот элемент блота – ритуальный эпитет «тул» добавлен к имени Регина: «Тула седого / пусть обезглавит, – / в Хель ему место! / Сокровищем всем, / что Фафнир стерег, / один владел бы».
Драматическое происхождение поэмы «Речи Сигрдривы» становится еще более очевидным благодаря психологии героини. Насколько мы можем понять, личность Брюнхильд распадается на две ипостаси: земную женщину и ее мифологический дубль, валькирию Сигрдриву. Очевидная непоследовательность этого факта вызвана тем, что мы смотрим на драму извне и поражаемся тому, что героиня драматически представлена фигурой, обладающей мифическими атрибутами. Божественное пламя (вафрлоги), которое окружает палаты Брюнхильд, отсылает нас к сцене ритуала, в ходе которой разжигали жертвенный огонь. Этот символический и драматический огонь нередко упоминается в эддических поэмах: «Дай мне коня, / через темное пламя / чтобы меня пронес», – требует Скирнир у Фрейра, отправляясь к Герд; в «Песни о Фйольсвидре» также упоминается «пламя небес»: «Как называют чертог этот светлый, / Хранимый волшебным огнем? (…) Лир называют чертог этот светлый, / На копьях вращается он».
Примитивная драма сочетает в себе устойчивость формы с пластичностью в применении. Она привязана к предопределенной модели, в которой находит выражение господствующая идея или мотив жертвоприношения, но модель обладает гибкостью, поскольку с готовностью подстраивает себя под локальные эпизоды истории в нашем понимании этого слова.
Переплетение божественной и человеческой истории вызывает недоумение у современных читателей, а иногда и недовольство довольно свободным толкованием фактов, либо, если же они люди ученые, это побуждает их к титаническим усилиям анализа и интерпретации. Примером может служить история Бальдра, сохранившаяся в двух параллельных версиях, одна – в исландской, а другая у Саксона Грамматика. По всей видимости, Саксон писал свои хроники, используя неизвестные нам источники – предания и легенды, а также произведениях клановой драмы. Его саги о Бальдре и Оллерусе, а также его миф о Хаддинге являются по сути мифами о богах, но обладают при этом чертами исторических преданий; это роднит их с легендами о Сигурде. Поскольку его источники неизвестны, нам, вероятно, никогда не удастся выяснить, насколько большую роль в формировании его стиля сыграла эвгемеристическая
[167] пристрастность монаха, и его страницы навсегда останутся неподатливым материалом для исторических и мифологических спекуляций. Но если мы правы в предположении, что Саксон имел в своем распоряжении подлинные легенды, он может быть оправдан в своей вольности в обращении с материалом – сами легенды дали ему ту ручку, которая помогла ему присоединить к ним свою эвгемеристическую теорию.
