Тацит, непревзойденный художник слова своего времени, вознося хвалы их простой жизни, не пытался приукрасить дикаря, не делал попыток показать его более умным или привлекательным, чем он был на самом деле. Напротив, Тацит приложил все усилия, чтобы показать, как скромны потребности дикаря, как просты его добродетели и примитивны пороки. Для германцев, заявлял он, добрые обычаи гораздо важнее, чем для других народов хорошие законы. «Ростовщичество и извлечение из него выгоды им неизвестно, и это оберегает их от него надежнее, чем если бы оно воспрещалось»
[1].
В своих обычаях эти дикари нашли наивные и простые формы выражения своих примитивных чувств: «Приданое предлагает не жена мужу, а муж жене. При этом присутствуют ее родственники и близкие и осматривают его подарки; и недопустимо, чтобы эти подарки состояли из женских украшений и уборов для новобрачной, но то должны быть быки, взнузданный конь и щит с фрамеей и мечом. За эти подарки он получает жену, да и она взамен отдаривает мужа каким-либо оружием; в их глазах это наиболее прочные узы, это – священные таинства, это – боги супружества. И чтобы женщина не считала себя непричастной к помыслам о доблестных подвигах, непричастной к превратностям войн, все, знаменующее собою ее вступление в брак, напоминает о том, что отныне она призвана разделять труды и опасности мужа и в мирное время, и в битве». И как полагается друзьям, «они радуются подаркам друг друга, давая и получая свободно, без мысли о том, чтобы приобрести побольше; их объединяет дружба и добрая воля». Иными словами, никаких хитроумных планов, а простое спонтанное чувство.
Тацит стремится показать, что «добродетель» и «порок» развиваются у людей, которых он описывает, совершенно естественным путем. То, что наполняет цивилизованного человека ужасом и отвращением к варварам, состоит в том, что мы сталкиваемся здесь с совершенно непредсказуемым существом, человеком, не знающим закона. Дикарь держит свою клятву, совершенно не задумываясь об этом; и точно так же, не задумываясь, нарушает клятвы и обещания; он может быть храбрым и великодушным и в то же время грубым и жестоким. Принять варвара в свой круг знакомств – это все равно что построить дом рядом с вулканом. Что из того, что варвары умеют строить дома и обрабатывать почву, – их уклад и сельское хозяйство примитивны. Они царапают поверхность земли и снимают с нее крохотный урожай, а на следующий год переходят на новое место. Что из того, что у них есть скот, что они умеют воевать и даже обладают неким подобием суда? Они умеют даже производить отличное оружие – но все это не делает их цивилизованными людьми.
Германские народы впервые появились в истории в начале нашей эры; через тысячу лет мир увидел их в последний раз. В течение короткого периода северные народы господствовали на европейской сцене, с яростной поспешностью формируя свой расовый характер и свои идеалы, после чего изменились и слились с людьми европейской цивилизации. Их уход сопровождался исчезновением независимой германской культуры.
Норманнов также описывали представители другого этноса и культуры, и эта картина сильно напоминает ту, которую оставили римские историки, характеризуя их предков. Дикие, кровожадные, плохо поддающиеся доводам разума, наделенные яркими пороками, и для всех остальных народов – настоящие дьяволы, – такую характеристику дают им средневековые хронисты. Цивилизованные люди, судившие о них теперь, были христианами, которые считали, что мир разделен не между народами разного уровня культуры, а между силами света и тьмы, и то, что не освещено светом христианства, является порождением Сатаны. Варвары классической эпохи превратились в демонов христианского Средневековья.
На этот раз подобная картина не являлась единственной, имелась и соперничающая с ней. Здесь, на Севере, германская раса оставила свои собственные памятники для грядущих поколений, показав себя такими, какими они хотели себя видеть, не задумываясь о том, какое произведут впечатление на чужаков, а стремясь полнее себя выразить.
Соседи представляли себе северян как людей, обладающих той же безрассудной жестокостью и неугомонностью, которая вынудила культурный мир заклеймить их южных родственников словом «варвары». Дерзкие и импульсивные, чтобы не сказать упрямые, в своем самодовольстве, действуя под влиянием момента, германские бриганды имели много сходства с пиратами Севера, викингами. Но если приглядеться, за их беспокойной наружностью можно заметить присутствие контролирующей и объединяющей воли. В образе жизни викингов было больше расчетливой экономии сил и средств, чем просто дикой, неуправляемой силы.
Старое представление о викингах как о людях, налетающих как шторм на земли, к которым они пристают, разрушающих все, что попадается им на пути, и остающихся, как всегда, бедными, должно в наши дни смениться искренним восхищением их стремлением к обогащению.
Золото, захваченное ими, не сохранилось. Но теперь мы знаем, что викинги были так же неутомимы в поисках духовных богатств, как и в поисках золота. На Севере были накоплены сокровища знаний и мысли, поэзии и мечтаний, которые нужно было привезти домой, несмотря на то что эти духовные богатства гораздо труднее было найти, украсть и доставить домой в целости и сохранности, чем драгоценные камни и металлы. В наш просвещенный век их даже обвинили в присвоении всей совокупности языческих и христианских знаний, которой владело Средневековье; и, глядя на северную литературу эпохи викингов, мы с трудом можем опровергнуть это обвинение. Хотя, как нам кажется, Бугге
[2] и его последователи многое преувеличивали, нельзя не признать, что викинги имели не только горячее желание освоить элементы иностранной культуры для собственного обогащения, но и обладали таинственной властью взбалтывать культуру и заставлять ее отдавать все, что лежит под поверхностью, а затем усваивать полученные знания настолько полно, что знания эти становилось не только их мыслью, но и их духом.
Норманн не только стремился расширить и обогатить свою ментальную сферу, желание экспансии уравновешивалось в нем не менее ярким стремлением к самопознанию, благодаря чему он сохранял непоколебимую веру в свой полусознательный идеал, составлявший основу его характера. Несмотря на жажду познания, он не был абсолютно открыт новому, напротив, он испытывал сильное подозрение и недоверие к чужим богам, ценностям и образу жизни, которые, по его мнению, не были совместимы с тем, как он оценивал себя. Он держался подальше от того, что было ему незнакомо, пока не становилось ясно, в чем тут секрет, или не исторгал из него тайну, которая его удовлетворяла. Однако если ему не удавалось сделать это, он замыкался в себе и уходил, позабыв и думать об этом.
Он обладал той стойкостью и той гибкостью, которая порождается гармонией души с окружающим миром. Это позволяло ему духовно приспособиться к свойствам окружающей его, зачастую враждебной, среды. Благодаря редкостному самообладанию он был господином окружавшего его мира, глубоко укоренившимся в нем и идентичным ему. Главными критериями, по которым оценивалась его жизнь, был суд товарищей и суд потомков; эти мерила были абсолютными и неопровержимыми.
