Несомненно, условность в поэтической речи древних авторов имела глубокий смысл. Более близкое знакомство с древней литературой создает у нас впечатление, что за всеми этими условными приемами кроется богатый жизненный опыт. Эти поэмы нельзя назвать работами эпигонов, которые используют такой язык, в котором литературные красоты занимают место здравого смысла и силы. Мы чувствуем, что люди, создавшие эти саги и поэмы, имели у себя перед глазами примеры из жизни. Они, конечно, обладали богатым воображением, но это воображение имело свои корни в их ощущениях. Их словарь демонстрирует признаки того, что человек, написавший ту или иную сагу, в
первую очередь опирался на свой жизненный опыт. Но древние авторы не говорят, как художники, отбирая с сознательной тонкостью вкуса одни выражения и отбрасывая другие; они выбирают их неосознанно, находясь под властью укоренившихся в поэзии образов, которые запечатлела их память.
Следует отметить, что на Севере люди в качестве эпитетов предпочитали употреблять существительные, в то время как южане использовали многочисленные прилагательные. У северян встречаем обрывателя ветвей, кольцедробителя, устроителя битв, в то время как на юге правителя называли по имени, а его качества характеризовали прилагательными. И хотя эти различия существенны для определения характера языка, а с ним – и людей, которых он описывает, они не демонстрируют особых различий в мышлении людей. И в любом случае эпитеты обладали большой силой воздействия.
Что касается поэтического словаря германских «писателей», то мы имеем о нем весьма приблизительное представление. Его первоначальное богатство и сила, его общий характер не проявляется в полной мере в более поздних версиях, которые дошли до нас как образцы великой поэтической культуры Северной Европы. Нам часто приходится разыскивать старое описание мира среди множества наполовину непонятных и совершенно недоступных для нашего разума слов, которые были включены в некоторые словники скальдов, в то время как сами поэмы, в которых эти слова были еще живыми, давно пропали. Многие эпические выражения были спасены от забвения только потому, что ими обозначали каких-то мифических существ. В «Языке поэзии», руководстве Снорри для придворных поэтов, включенном в «Младшую Эдду»
[45], встречаем рекомендацию, что оленей, например, следует назвать hornumskvali – животными, которые «сталкиваются в бою рогами», или «теми, у кого рога загибаются назад». Аналогичным образом медведя следует именовать iugtanni, или «синезубым» зверем. Другим его прозвищем было «широко ступающий», что характеризует его походку или его следы. Ворона именовали птицей «с перьями, покрытыми росой» или «ранней птицей», а ястреба – Ведрфёльниром, то есть «полинявшим от непогоды» или «буребледным». Подобной же силой внушения обладало и слово «дунейр» (duneyrr) в применении к оленю; вероятно, оно означало «тот, кто скачет по камням, громко стуча копытами».
Точность характеристик, заключенных в этих древних выражениях, мы сегодня можем оценить лишь частично. Слова в наших словарях имеют множество значений, в отличие от глаголов и существительных, которые использовали наши предки. У нас нет слова, которое соответствовало бы слову skvali, означавшему когда-то «столкновение рогов», и уже один этот пример показывает нам, как поверхностно наши переводы передают изначальные формы речи. Этимология – слишком грубый прием, чтобы помочь нам передать живую мысль и чувство, которые когда-то вдохновляли язык и наполняли слова тонкими ассоциациями. С помощью этимологического анализа мы придем к выводу, что англосаксонское слово slithherde, упомянутое в «Бытии», является определением вепря и означает «свирепый», но этимолог почти ничего не знает о его реальной жизни, как и человек, который только что услышал, как это слово произнесли. Таким образом, наши примеры – это всего лишь слабые обозначения мира, богатого вещами, которые можно было увидеть, услышать и попробовать на вкус. Этот мир теперь закрыт для нас навсегда.
Поэмы Гомера – вовсе не фольклор; в «Илиаде» и «Одиссее» находим множество свидетельств того, что они были созданы человеком, принадлежавшим к богатой культуре. Так и «Эдда» и «Беовульф» ни в коем случае не являются образцами первобытной германской поэзии; их слог и образы свидетельствуют о серьезной работе и высоком мастерстве творца. Нет сомнений, что и в первом и во втором случае присутствуют свидетельства того, что форма появилась гораздо раньше содержания. Стиль скальдов – англосаксонских и исландских – не свободен от маньеризма, но нарочитая суровость их языка – это всего лишь древний поэтический прием, доведенный до крайности и рельефно демонстрирующий природные особенности примитивного мышления. Строгость стиля – это наследие более древних времен и внутренняя разнородность, которую мы ощущаем у Гомера, в меньшей степени в «Беовульфе» и в некоторых поэмах «Эдды», стала следствием более поздней культуры, более реалистичной и импрессионистической в своем выражении. Но мы сильно ошибемся, если начнем обвинять сказителей более поздних дней в противоречии этих образов. Поэзия времен Гомера и «Эдды», которая «создала эти выражения как свою форму, не была более естественной». И вызывает сомнения, следует ли включать поэта, создавшего «Песнь об Атли», где он прославляет «дарящего кольца» за то, что он «добро защищает», и называет Хёгни «смелым» в то время, как тот лежал связанный по рукам и ногам, в числе ее эпигонов.
Поэты говорили на том же языке, что и люди, среди которых появился этот эпос. Поэтические образы, в которых точные наблюдения и стремление к ассоциативности идей сочетаются странным образом, – это не продукт стиля, а неизбежное выражение образа мышления людей той далекой эпохи, отражавшее их отношение к своим героям и к самим себе. Внешний облик людей, их одежды, стать и походка, а также способ выражать себя в героической поэзии определялись характерным поэтическим декорумом – устойчивыми эпитетами. Германский властитель непременно должен быть «радостным», «великодушным» и «щедрым», несмотря на обстоятельства; когда Грендель опустошал Хеорот, Хродгар оставался все тем же добрым королем, которого даже в горести нельзя было ни в чем упрекнуть. Человек должен быть твердым в удаче, благословенным, процветающим; когда Хредель умирает от горя, потому что сын оказался трусом, поэт не перестает называть его благословенным, точно так же как и сам Ной не лишился своей удачи, когда лежал в неподобающем виде перед своим сыном. Для здорового, полного сил человека естественно быть победителем, и никакие беды не лишат его удачи. Когда герои Израиля стоят на городской стене, с ужасом думая о том, что принесет им утро, и глядят на лагерь ассирийцев, англосаксонский поэт не может не изобразить Юдифь, посылающую «приветствие народу-по-бедителю», а позже кричащую им: «Вы, герои победы, держите голову Олоферна!» Приличие заходит гораздо дальше, чем поэтический и социальный этикет. Оно связано с величием самих героев, которое не позволяет им приспособить свое поведение к тому, чего требует сложившаяся ситуация.
Современная поэзия описывает проявления человеческой природы фрагментарно. Касается ли она взаимоотношений людей, их сердечных дел и страстей, она демонстрирует лишь небольшой сегмент их души; основная же ее часть остается в темноте, освещаемая лишь случайными вспышками света. Герои же древности всегда представлялись внутри круга. Вся их предыдущая жизнь, обязательства и привилегии их положения, прошлое их семьи находятся на переднем плане их разума. Когда придворные короля вводят невесту своего господина в супружескую спальню, она ощущают себя так, словно в комнату внесли щиты, с которыми воевали ее предки, хотя щиты эти, украшенные гербами, остались висеть на стенах ее родового замка. Когда каменщики кладут стену из камней и видят, как она постепенно становится все выше и выше, они ощущают, что держат в руках мечи, – они такие же защитники замка, как и вооруженными мечами воины. Рыцари даже за мирной трапезой ни на минуту не забывают о своей славе и доблести. Когда они снимают доспехи и ложатся в постель, они остаются все теми же облаченными в кольчуги, вооруженные мечами, укрощающими коней героями. Когда они наносят удары, то слушатели саг должны понимать, что в этот удар вкладываются все традиции их народа, вся доблесть героя, неукротимая жажда мести сына за отца – вся сила этого удара запечатлевает славу героя, славу его рода – предков и потомков, – обращая его историю в сагу.
