Не только мужчины, герои саг, раскрывают перед слушателем всю свою сущность. Гомер знал, что царица, возлежавшая с мужем на супружеском ложе, облачена в приличествующие ей одежды. Когда Юдифь покидает лагерь ассирийцев, унося голову своего врага, она шагает во всем своем царственном величии; ни она, ни какая-либо германская высокородная дама никогда не появилась бы перед людьми в неподобающем виде, какие события этому ни предшествовали бы. Вальхтеов, королева данов, входит в зал, сияя золотыми украшениями, и приветствует собравшихся; сначала она протягивает чашу королю, затем его дружинникам и лишь потом подносит чашу Беовульфу: «Вышла Вальхтеов, / блистая золотом, / супруга Хродгара, / гостей приветствовать / по древнему чину: / высокородная / вождю наследному / вручила первому / чашу пенную, / да не грустил бы / в пиру властитель, / владыка данов, / – до дна он выпил, / радуясь трапезе, / добрый конунг; / затем гостей / обходила Вальхтеов / с полной чашей, / потчуя воинов, / старых и юных, / пока не предстала / жена венценосная, / кольцевладелица / с кубком меда / перед гаутским / войсководителем».
И весь мир, в котором живут эти мужчины и женщины, похож на них. Мысли и чувства их многогранны и объемны, а поступки отображают сущность. Образ мира героев саг так же объемен и реалистичен, как они сами. Чтобы показать, что конь быстроног и резв, скальд говорит, что у несущегося по равнине скакуна развевается грива, он до того быстро перебирает копытами, что кажется, у него всего одна пара ног. Подходя к знакомому дому, человек видит не просто дверь и фасад, но и всех, кто в нем живет и чем занят. Видя, как высока крыша чертога, путник делает вывод, что у местного владетеля большое войско, ибо под сводами такой «знатной хоромины» может разместиться немало воинов: «И вдруг перед ними / в холмах воссияла / златослепящая / кровля чертога, / жилища Хродгара: / под небом не было / знатней хоромины, / чем та, озарявшая / окрестные земли. / Узрели славу / твердыни престольной / щитоносители».
Даже в отсутствие ратников замок этот освещен сиянием их оружия и наполнен сокровищами его владельца. Путник издалека отмечает, как высоки стены города, видит с дороги не только крыши домов богатых вельмож, но и подвалы, заполненные красным золотом. Глядя на синеющие в непроглядной дали родные берега, моряк представляет скалистые утесы, крутые тропы, по которым он не раз взбирался. Думая о своей далекой стране, норвежец, вероятно, облекал мысли в слова, напоминающие стихи Гомера:
В счастливой Фтии моей, многолюдной, плодами обильной,
Нив никогда не топтал; беспредельные нас разделяют
Горы, покрытые лесом, и шумные волны морские
[46].
Полнота и всеобъемлющий характер идеи были присущи не только поэтической речи; они составляли саму суть языка и накладывали свой отпечаток на юридическую терминологию до середины Средних веков. Законовед, произносящий слово «дерн», обязательно добавлял «зеленый»; убийц, воров и подобных им людей следовало хоронить на берегу, где «море встречается с зеленым дерном», как сказано в норвежской книге законов. Он не мог произнести слово «золото», не добавив эпитета «красное» или «сияющее», а «серебро» – без эпитета «белое». В точном языке закона день называется ясным, а ночь – темной или мрачной.
В языке Гомера присутствуют два поэтических приема, разительно отличающиеся друг от друга. С одной стороны – это сравнения, порождающие в сознании объемные картины. Как правило, они начинаются со слов «подобно» или «словно»:
Словно как хищный огонь на нерубленый лес нападает,
Вихорь крутящийся окрест разносит его, и из корней
С треском древа упадают, крушимые огненной бурей, —
Так под руками героя Атрида главы упадали
В бег обращенных троян
[47].
Поэт, написавший эти строки, полностью находился во власти ситуации; картина, разворачивавшаяся перед его внутренним взором, позволяла увидеть все подробности битвы. Это – отображение сиюминутного впечатления, яркий пример импрессионизма. Совершенно иные образы порождают такие выражения, как «тяжконогие волы», «жесткобугристые дороги», «быстролетные корабли», – подобные эпитеты рождаются не в момент вдохновения, это продукт долгих лет опыта. Здесь не поэт преследует идею, а идея увлекает его за собой и подчиняет себе, ибо она заключена в самой глубине его души. Метафора – более древняя вещь, чем сравнение. Она рассказывает нам о времени, когда душа еще не жила в индивидуальных впечатлениях чувств, когда она могла, так же охотно, как и сейчас, принимать все, что представлялось чувствам, но не останавливалась на отдельном впечатлении, а, скорее, взбалтывала все свои ощущения и превращала их в одну всеобъемлющую идею. О человеке, любящем метафоры, можно сказать, что он запоминает все своими чувствами. Его ощущения объекта испытывают взаимное притяжение и сливаются в неразделимое целое. Каждое новое наблюдение притягивается к предыдущим и образует с ними единое целое, так что образы, живущие в сознании, со всей их природной истиной, точностью и мощью, являются не отдельными идеями, а всеобщими идеалами, такими же богатыми по своему содержанию, такими же сильными и стойкими, как и сами герои эпоса.
Такой способ мышления постоянно призывает человека к ответу за его действия и его существование, не делая различия между официальной и личной стороной души – что мы имеем сейчас. Людей, которых мы встречаем в древней поэзии и в древней истории, нельзя разделить на публичных людей и людей, предпочитающих личную жизнь, на людей обычных и выдающихся, на королей, мужей, судей, советников и воинов. Нельзя было сказать «человек», не подумав при этом «вооруженный», и поэтому, лишь произнеся последнее слово, люди получали полную картину о человеке. Поэтому нет ничего искусственного в выражении Кэдмона: «Вооруженный и его женщина, Ева». Нам может показаться странным, что Иисуса он называет «Правителем, сыном Правителя», «Дарителем колец», «Небесным Конунгом», а об учениках, апостолах, говорит как о его дружине, храбрых воинах. Но для германского ума невозможно было избежать этих выражений, пока древний круг идей оставался нера-зорванным. Конечно, никто не представлял себе Иисуса участником набега викингов; Иисус был вождем, ученики – его людьми; Иисус был человеком удачи, его ученики – причастными к его удаче.
В народном языке не часто встречаются такие обобщающие понятия, как «дерево» или «зверь». На земле растут дубы, березы, рябины, ели, вязы; ее населяют волки, медведи, олени, орлы, вороны, змеи. В Скандинавии говорили, что проклятие преступника будет висеть над ним, «пока на ели есть иголки». Пословица, гласящая, что мясо одного человека – отрава для другого, в своем северном эквиваленте звучит так: «Что упало с одного дуба, хорошо для другого». «Одинокая ель сгниет», ни кора, ни хвоя не сможет ее защитить. Если человек услышит, как под ясенем воет волк, – это хорошая примета. Мировое древо Иггдрасиль – не просто некое абстрактное дерево, это – ясень. Поэзия, как ничто иное, отображает сущность реальности. Сигрун напрасно у кургана дожидается Хельги, уснувшего вечным сном: «Нет, не приедет, / померкла надежда, / если орлы на ясень садятся, / а люди идут на тинг сновидений»
[48]. «Я одинока, / что в роще осина, / как сосна без ветвей, / без близких живу я, / счастья лишилась, / как листьев дубрава»
[49], – жалуется Гудрун.
