В языке людей, населяющих степи, болотистые низины и леса, обобщающие термины образуют подспудную реальность, а не сам ее стержень, как в наши дни. Целостность и независимость – два главных качества образов в системе примитивного мышления, которая проявляется в произведениях героической поэзии и для которой мы находим параллели в творениях неевропейских народов. Значения наших слов широки и неопределенны, поскольку мы видим и ощущаем вещи свободно, и нас больше интересуют взаимосвязи явлений, а не конкретные объекты. Наш мир строится на обобщениях и абстракциях, а реальные вещи теряются за бесцветными «фактами», как мы их называем, причинами и следствиями, законами, силами и тенденциями. Слова же древних и примитивных народов имеют узкое и точное значение, отражающее опыт людей, которые смотрят на природу не вскользь, а пристально разглядывают каждый объект и воспринимают его особенности, пока он не предстанет перед их внутренним взором во всей своей полноте, как совершенно уникальное явление. Такое тщательное вглядывание серьезно мешает анализу и классификации, но это вовсе не означает, что духовная жизнь сводится лишь к простой фиксации реальных фактов и что идеи – это простое признание впечатлений. Наоборот, для этих мыслителей идеи имеют силу и влияние, которые порой приводят к тому, что чужаки считают всех варваров философами; истина же заключается в том, что они отличаются от философов самой силой, мощью и реальностью своих идей.
Понятия, которые образуют основу нашей духовной жизни, такие как свет, красота, конь, человек, существуют сами по себе в интервалах между вещами мира, и наши ощущения – это лишь крючки, на которых они висят. В примитивном же разуме всякая идея твердо привязана к объекту; всякая вещь видится в перспективе. Отвечая узкому охвату мира, мы обнаруживаем головокружительную глубину в его идее, ибо она включает в себя все представления о каком-то конкретном объекте. Значение не ограничивается только лишь «телами» вещей, оно включает в себя и их душу.
Вещи нашего мира такие плоские и так похожи на силуэты, что сливаются друг с другом и появляются снова в таких смутных понятиях, как «природа» или «мир». Примитивные факты – это объемные предметы и тени, которые свободно стоят на дальнем фоне, и если фразу «весь мир» перевести на старый норвежский, то она будет звучать так: «Пока крещеный люд молится в церкви, язычники поклоняются своим богам, горит огонь, земля приносит плоды, сын зовет мать, мать кормит сына, горит огонь, корабль плывет, щиты блестят, солнце светит, метет снег, финн бежит на лыжах, растет сосна, сокол летает весь долгий весенний день, опираясь крыльями на ветер, небеса образуют свод, земля заселяется людьми, ветер гонит волны по морю, и люди хлеб пожинают» («Сага о Греттире»).
Таким образом, мы видим, что примитивный способ изображения жизни реалистичен в истинном смысле этого слова. Эпические формулы отображают мир таким, какой он есть, но их мир древних очень сильно отличается от того места, где живем и действуем мы.
Глава 7
Жизнь и душа
Современные исследования примитивного образа мысли все дальше и дальше уводят нас от реального понимания культур и религий других народов. И причина этого лежит на поверхности. Европейцу мешает его собственная наивная вера в его систему и логику, которую он считает мерой всех вещей. Миссионеры и этнологи всячески пытаются навязать культурам, радикально отличающимся от европейских, свои готовые схемы, точно так же, как лингвисты прежде стремились организовать все языки по схеме латинской грамматики. И подобно тому, как введение герундия, супина и творительного падежа только запутало структуру индийского или австралийского языков, так и наш жесткий дуализм сильно исказил понимание психологии примитивного человека.
Скандинавов, греков, индийцев, евреев, а также американских индейцев и австралийцев проверяли по катехизису: верите ли вы в бессмертие души, как вы понимаете взаимоотношения тела и души, что происходит с душой, когда она покидает тело, – как будто эллинистический и европейский дуализм, в том виде, в каком он воплощается в катехизисе и в учебниках по психологии, лежит в основе всего человеческого опыта. С помощью такого внешнего исследования могут быть освещены факты, но факты часто бывают хуже лжи, если их выдергивают из их естественного окружения. Без осознания того, что примитивное мышление охватывает весь мир в целом, идеи наших предков о жизни и смерти, душе и теле будут нам совершенно непонятны.
Все народы признают существование тела и души, или, скорее, материальной и духовной стороны всего сущего. У птицы есть тело, которое поднимает ее в небо, и есть душа, которая позволяет ей летать, а также наносить удары клювом. Точно таким же образом камень – это тело, но в нем живет душа, которая позволяет камню лежать недвижно или, наоборот, покидать свое место, перемещаться, превращаться в оружие, ударять, бить и разрушать; эта душа дает камню твердость, способность катиться вниз, а также умение предсказывать погоду или указывать путь.
Если мы согласимся признать душу и тело двумя половинками всего сущего, мы сможем проанализировать древний способ мышления. Но как только мы пытаемся определить, за что отвечает каждая половинка, и ограничить ее влияние на другую, мы сталкиваемся с огромными трудностями. Даже если мы начнем искать душу в теле, рассекая его вдоль и поперек, мы никогда не найдем такого места, в которое можно было бы ткнуть пальцем и сказать – вот здесь обитает душа. Найти границу между душой и телом невозможно. Достоверно определить, что есть душа и что есть тело камня или птицы, согласно примитивному образу мысли, невозможно.
Впрочем, найти душу не трудно; что бы мы ни взяли – камень, птицу или дерево, в наших руках будет тело, а тело, по мнению германцев, является обителью души. Душа заставляет тело двигаться, направляет и руководит им и время от времени сердится, что тело такое неуклюжее, и выбирается в мир, чтобы устроить дела по своему разумению. Существуют поверья о том, что люди с острым зрением замечали, как из тела вылетает крошечный дух – в виде животного или эльфа, – а потом снова проникает в него, когда ему кажется, что никто этого не видит, и это маленькое существо – душа человека. Ее независимое существование не имеет границ, и она может быть ассимилирована другими душами как особое качество. Душа человека может вселиться в камень или в меч; она может войти в другого человека как сила; при этом мощь человека, принявшего ее, или его хитрость возрастают.
Душа – это и есть сама жизнь, без нее тело мертво. Если мы попытаемся схватить ее и оторвать от тела и запереть, надеясь увидеть, что произойдет с вещью, которая лишилась души, то мы обнаружим, что душа – само существование, которое мы не можем удержать; без души жизни нет.
Впрочем, дух может покинуть свое материальное обиталище, чтобы проявить себя в иных формах; но, как бы далеко ни был дух, телесная оболочка всегда связана с ним. В определенном смысле мы можем говорить о душе и теле по отдельности, но различие не столь велико, чтобы можно было отделить одно от другого.
Эту идею целостности сохранила для нас поэзия. В сознании древних ворон воплощал в себе два образа – образ вестника и образ падальщика. Автор англосаксонского «Бытия» говорит, что Ной сначала послал на поиски суши ворона. Поэт объясняет его выбор таким образом: «Ной думал, что если ворон не найдет земли, то сразу же вернется, но его надежда не оправдалась; ворон, покрытый черными перьями, с радостью уселся на плавающий труп и дальше уже не полетел». Чернота и жажда наживы, страсть к пожиранию падали составляют часть души ворона. Когда ворона называют жадным до битвы, это на самом деле означает, что, подобно тому как ворон является атрибутом битвы, так и битва, а точнее – мертвые тела, остающиеся на поле после сражения, составляют неотъемлемую часть жизни ворона. Волк тоже по натуре своей пожиратель падали, его так и зовут – падальщик, но к этому нужно добавить кое-что еще, то, что выражено в словах «живущий на пустошах». Эти дикие места тоже являются частью его души. Другие слова: «лесной житель» сразу же следуют за словом «волк»; это животное радуется лесу, воет в лесу.
