Власть в клановом обществе имеет особый характер – она то там, то здесь, то везде и никогда не спит. Абсолютной, доминантной властью никто в клане не обладал. Каждый клан, вероятно, имел своего лидера, но тот не мог подчинить своей воле всех. В Исландии такое отсутствие субординации проявилось сильнее всего. В Исландии жили люди, которые с радостью оплачивали из своего кармана экстравагантные выходки своих беспокойных родственников, если те умели поддерживать мир и предупреждать бесполезное кровопролитие; но их борьба за мир напоминала лоскутное одеяло. Над теми, кто не искал правды, не было никакой власти. Предпринять решительные действия против них не могли даже самые смелые из родственников, ибо для клана было немыслимо отдать своих беспокойных членов на милость их врагов. Когда Хродин, человек благородного происхождения, за свой ум и способности был избран майордомом Австрии, он отказался от этого поста с такими словами: «Я не могу установить мир в Австрии, главным образом потому, что все великие люди в стране – мои родственники. Я не могу держать их в благоговейном страхе и не могу никого из них казнить. Ибо они из-за своего родства со мной восстанут и будут действовать, защищая себя».
Европейские историки описывают душу древнего германца как нечто принадлежащее мифологии и религии; но, чтобы понять ее истинный характер, мы должны признать ее и как психологическое единство. Она в первую очередь являлась объектом опыта, повседневной реальности. У раба нет души, говорили наши предки; они это очень хорошо знали, поскольку видели своими собственными глазами. Как ведет себя человек без души, говорится в «Саге о людях с Песчаного берега». Мудрый и благородный бонд Арнкель погиб от рук недругов, не дождавшись помощи от своих рабов. Понимая, что в одиночку не одолеет людей Снорри Годи, Арнкель послал двух своих рабов на хутор, чтобы те привели подмогу, а сам вооружился санным полозом и занял оборону. Один из рабов, Офейг, обезумев от страха, забежал в горы и свалился в водопад; второй гонец, прибежав на хутор, встретил товарища, убиравшего сено, и принялся помогать ему. Только вечером, когда домашние спросили его, где же Арнкель, раб вспомнил, что его хозяин сражается со Снорри Годи у Двора Эрлюга. Здесь не нужно долго рассуждать о душе и жизни, чтобы понять, что у раба нет ни души, ни хамингьи; его бездушие хорошо заметно по лишенным блеска глазам. И единственную возможность для раба подняться до уровня человека дает ему удача его хозяина; так, верность и преданность господину облагораживают раба и возвышают его до уровня свободного человека.
Великолепную иллюстрацию того, что раб – это отражение своего хозяина, находим в коротком рассказе из «Книги о занятии земли». Однажды осенью на отдаленной ферме, принадлежавшей Гейрмунду Адская Кожа, благородному вождю королевской крови, искал приюта отряд людей, чей корабль потерпел кораблекрушение у берегов Исландии. Атли, крепостной управляющий, пригласил их прожить зиму на ферме в качестве гостей Гейрмунда. Когда хозяин спросил раба, как он посмел пустить в его дом незнакомцев, тот ответил: «Пока в этой стране еще остались мужчины, люди не забудут, каким достойным человеком вы были, поскольку ваш раб осмелился сделать это, не спросив вашего разрешения». За это деяние Гейрмунд даровал Атли свободу и наделил землей для поселения.
Абсолютное единство, общность жизни всего клана находила свое оправдание в том, что она коренным образом отличалась от всех других сообществ. «Общая» жизнь – это не только жизнь сообща, она имеет свой стержень, свои корни и берет воду из своих собственных источников. Существует, вероятно, лишь одно объяснение, почему наши предки ограничили все человечество узким кругом родичей и смотрели на всех других людей, обитавших за пределам фрита, как на нелюдей. Этот факт, не вписывающийся в современные представления о человечности, в древних или примитивных культурах не имел особой остроты. Вопрос о том, можно ли считать чужестранцев людьми или нет, была ли их жизнь человеческой или нет, не приходил древнему человеку в голову, и проблема не ставилась так, как мы ее ставим сейчас.
Древний мир делился совсем не так, как в наши дни. Разница заключалась не в том, что границы тогда проходили совсем по-иному, а в том, что они были иного рода. С одной стороны, человек был отделен от природы, поскольку ощущал ее чужой; он мог проникать в нее в некоторых случаях, но побороть не стремился. С другой стороны, когда ему удавалось преодолеть пропасть между собой и окружавшими его душами, враждебность сменялась прочной дружбой. Нередко, если человек преодолевал неприязнь к тому или иному животному, он тут же впадал в другую крайность и называл это животное своим родичем, братом. И все это происходило совершенно искренне, что свидетельствует о том, что он не считал свою принадлежность к человеческому роду особой привилегией, которая превращала определенную группу двуногих в замкнутую касту, уверенную в том, что они выше всех других существ. Он не считал, что дистанция между ним и медведем больше, чем между медведем и волком, и что человек всегда стоит выше медведя и волка, – он располагается между ними. Древние германцы не разделяли убеждение, что живые и неживые объекты стоят на лестнице, в самом низу которой находятся неодушевленные объекты неорганического мира, а все остальные располагаются на ее ступеньках, и на самом верху этой лестницы стоит человек – венец творения. Природа для примитивного человека – это царство, в котором живут свободные, существующие сами по себе души – человеческие и не человеческие. Они находятся на одной и той же линии жизни, а потому могут вступать в связи и образовывать самые разнообразные сочетания, благодаря дружбе или родству. В представлении примитивных людей червь не ближе, но и не дальше от человека, чем тигр – ни одно существо не считается более низким или более высоким, чем другое. Раб не стоит за пределами человечества в нашем смысле этого слова, но у него нет своей жизни, поэтому и считалось, что души у него тоже нет. Его существование отмечено так слабо, что он не понимает, что творит зло, и потому не может быть призван к ответу. Животным же, в отличие от него, не отказано в праве защищать свои действия, поэтому они могут подвергаться суду.
Пересекая границу, отделяющую нашу цивилизацию от примитивной культуры, мы оказываемся в совершенно ином мире. Мир, населенный душами, не образует широкого плана, где создания существуют бок о бок, как в нашей Вселенной, и где все вещи и существа рассматриваются извне, как тела, заполняющие пространство. Горизонт наших предков был, очевидно, гораздо уже нашего, хотя доходил когда-то до стен мира. Но этот круг меньшего диаметра вмещал в себя гораздо больше, чем можем вместить в столь ограниченное пространство мы. По существу, вместимость Мидгарда совершенно не ограничена, ибо этот мир включает в себя несколько перекрывающих друг друга миров и поэтому не зависит от пространства в географическом понимании этого слова.
В Мидгарде животные не сосредоточены в одном месте, у каждого своя территория. Волка называют «рыскающим по пустоши», поскольку пустоши являются частью его души, но это вовсе не превращает его в родственника оленя, которого называют «ступающим по пустоши». Логово волка совсем не такое, как у оленя, как бы близко они ни располагались друг от друга. Пустошь была душой, которая существовала сама по себе как независимая вещь; но, когда мы говорим «рыскающий по пустоши» или «ступающий по пустоши», мы имеем в виду лишь животное, которое находится на переднем плане. Когда мы говорим о нем как о сером «ненасытном» волке, питающемся падалью, – то пустошь становится атрибутом неудачи. Если же речь идет об «увенчанном рогами», «ищущем убежища среди дубов» животном «с закинутой назад головой» – тогда пустошь становится качеством души.
