В законах всех германских стран, насколько нам известно, делалось различие между детьми, рожденными в браке, и незаконнорожденными, хотя бы они и родились свободными и были признаны отцом. У ломбардцев, датчан, шведов, норвежцев и исландцев закон, касавшийся незаконнорожденных детей, называл их не такими, как все, лишенными своей доли наследства или еще суровей: пусть они радуются, если получат подарок от отца, и больше ничего не просят. Но каким бы ни было положение свободных детей в клане, рожденных вне брака, у всех народов глубоко в душе засело ощущение, что эти дети лишены того, чем обладают другие. Родители опасались, что незаконный ребенок будет слабее других и не таким стойким, чтобы на него можно было положиться, не боясь, что он подведет, и что наследство, попавшее к нему в руки, не будет пущено по ветру. Возможно, подобные чувства становились решающим фактором в определении социального положения бастарда, но оно повсюду оказывало свое влияние на отношение к нему; люди побаивались незаконнорожденных или, по крайней мере, относились с осторожностью. В одной из исландских саг приведены слова, в которых подчеркивается слабость здоровья побочной дочери – она, вероятно, не сможет передать мужу полный мир и честь своего отца.
В последней битве между двумя Хельги – Хельги Дроплаугсоном и Хельги Асбьёрнсоном – последнему помогал его зять Хьярранди. Хельги, сын Дроплауг, крикнул своему молодому, пылкому противнику: «Эй, а сумел бы ты справиться с рожденной свободной дочерью Хельги Асбьёрнсона, если бы она стала твоей женой?» Эти слова предназначались для того, чтобы унизить Хьярранди, ибо жена его была побочной дочерью Хельги Асбьёрнасона, и они достигли своей цели – он взъярился и стал биться еще яростнее («Сага о сыновьях Дроплауг»). Хотя эта насмешка по своей форме была чисто исландской, она намекала на то, что в законе существовали определенные недомолвки, из-за которых бастарды находились на самом краю родственной линии. В этом вопросе церковь, стремившаяся понизить статус незаконнорожденных, чтобы укрепить моногамный брак, опиралась на старые представления. Между рождением и полурождением проходила одна из самых резких границ в мышлении германцев, и стереть ее было нельзя.
Что бы там ни навыдумывал Тацит о том, как варварская женщина торжественно брала за руку своего жениха и мысленно представляла себе все невзгоды, которые она готова была с ним разделить, приведенное им описание брачного контракта, по крайней мере, совпадает с описанием всех более поздних авторов. Брачная церемония была главным событием в жизни наших предков. Контракт становился событием, социальное и юридическое влияние которого подчеркивалось сложной церемонией, его заключали после долгого обдумывания и обсуждения, как мирные договоры. В основу брака ставили интересы двух кланов и их удачу; его готовили очень тщательно, в ходе нескольких торжественных актов, формальность которых соответствовала юридической важности происходящего.
Мы не сможем до конца понять важность брака у древних германцев, если будем лишь гармонизировать и упорядочивать факты. Снова и снова нам будет приходить в голову мысль, что наши слова слишком слабы, а ассоциации, возникающие в нашем мозгу, совсем не соответствуют идеям древних институтов. Мы придаем акту рождения абсолютную ценность, которой он не имел в древние времена, поскольку наше представление о жизни как о чем-то чисто физическом коренным образом отличается от идеи примитивного человека. Современное слово «рождение» нужно расширить до самых крайних его пределов, чтобы оно смогло охватить всю идею народа, размножения и семьи. Рождение – это не просто отрыв от тела матери и не просто церемония присвоения имени, а нечто большее – это прошлое, которое появляется снова.
Социальный статус ребенка зависел от всего процесса его появления на свет и вступления в мир родственников. Этот процесс начинался с родовых схваток и заканчивался в тот момент, когда отец торжественно провозглашал, что ребенок признан членом клана. Для этого недостаточно одного лишь факта рождения; только после наречения можно было с полной уверенностью сказать, что на свет появился новый человек.
Сын наследует удачу от матери, но его материнское родовое право не возникает в тот момент, когда мать претерпевает родовые муки, а отец ждет; оно полностью зависит от той жизни, которую, с помощью имени, вдохнет в него отец. Уходя вглубь истории, чтобы определить тот момент, когда акт рождения приобрел свой вес и силу, мы сначала делаем остановку в тот вечер, когда новобрачные начинают свою совместную жизнь. То, что они вдвоем открыто отправляются в спальню, не является простым законным признаком того, что их связь будет иметь все последствия брака. Мы обнаруживаем, что ритуал, проводившийся перед тем, как отправить молодых в постель, и называвшийся «элем», считался верным знаком глубины и искренности их чувств. До эля заключалась предварительная сделка, брачный контракт, скреплявшийся подарками, что говорило о том, что этот обмен – знак того, что молодые вступают в законный брак; высокое социальное положение матери определялось тем, что она была честно куплена с помощью брачного подарка. Но и на этом дело не заканчивалось; благородство законной жены начинало сиять утром, после брачной ночи, когда муж вручал супруге почетный подарок – выделял ей долю своей собственности – долю жены. В Ломбардском законе «утренний дар» справедливо считался благословением, которое освобождало невольницу от статуса рабыни и превращало ее в «рожденную» жену. Каждый из этих обрядов можно считать фундаментальным и решающим для брака, но ни в коей мере не умаляющим другие; все они служат доказательствами тех перемен, которые произошли в умах и душах новобрачных. До заключения брака их семейные кланы были чужими друг другу, теперь же они объединились, благодаря слиянию удачи и воли; обе стороны приняли друг друга в свои души, в результате чего хамингья обоих кланов укрепилась. Основа для жизни законного сына закладывается в тот самый момент, когда его отец принимает удачу другого рода и соединяет со своей. Поэтому сына вполне справедливо называют туго натянутой струной, а не двумя струнами, лежащими рядом; его удача – это удача отца и матери, сплетенная в одну.
С рождением первого сына мужчина объединяет свой клан с кланом жены; он должен это сделать, поскольку принимает в себя столько чести родственников жены, что может стоять вместе с ними на поле боя, укрывшись одним щитом. В момент наречения отец решает, чье имя дать наследнику – одного из своих умерших родственников или родственников жены, – и, назвав имя, закрепляет положение ребенка в клане, воскликнув: «Пусть же мальчик возьмет свое имя и свою удачу!» Так новорожденный получает не просто имя деда по матери или брата матери – в нем весь клан воссоздает хамингью всех своих шуринов и зятьев.
Поэтому вполне естественно, что генеалогии древних семей сами по себе представляли эпос или историю и одновременно описывали характер этой семьи. И хотя для нас все эти записи – не более чем каталоги имен, в которых нет подробных воспоминаний, связанных с именем того или иного человека, мы тем не менее можем уловить кое-какие пересечения, а в сборище старых и новых имен – поймать отблески жизни и роста и даже ощутить ту самую искренность, которая позволяла семье считать эти записи серьезным делом, предпринятым в назидание потомкам.
