Для северного типа ума характерна такая черта: люди не хотят считать некоторые поступки человека тем пунктом, после которого начинается его превращение в бесчестного негодяя; они предпочитают оглядываться назад и находить эти симптомы в более ранних делах. Так, когда Сигурд Слемби, норвежский самозванец XI в., явился требовать корону, которую считал своей после убийства своего брата, Харальда Гилли, люди сразу же задумались о его рождении: «Если ты и вправду сын Магнуса и Торы, то твое рождение было несчастьем, а убийством своего брата ты это доказал» («Сага о Магнусе Слепом и Харальде Гилли»).
И вправду, один-единственный поступок или отказ от действия – убийство, трусость, нарушение клятвы, неотомщенное убийство, воровство – становится началом бесчестья для совершившего их человека; это – источник всех его неудач, как сказали бы в Норвегии. Все прошлые поступки человека, лишенного чести, теперь ставятся ему в укор, поскольку бесчестье, когда все уже сделано и сказано, является свидетельством внутреннего течения удачи. Он никогда бы не совершил своего первого преступления, если бы внутри его не было заложено стремления к этому. Что здесь имеется в виду? А вот что: в момент совершения первого проступка проявилась вся подлость его натуры, которая до этого просто дремала; теперь эта подлость вышла наружу, и этот поступок повлиял на всю его жизнь.
Более того, смерть может с такой же легкостью ударить сзади и того человека, который не совершал никакого зла. Если клан не имеет силы защитить дело своего родственника с помощью оружия или, в крайнем случае, с помощью виры и обретает покой, жертвуя своим родственником, то этот родич навсегда превращается в человека-волка. И он начинает убивать соседей или грабить их имущество. И несчастья будут преследовать его не только в этой жизни, но и в могиле. Герой, который предпочел бесчестью смерть и похоронил себя под своей честью и удачей, ни в коем случае не обеспечил себе вечного существования. Если его предали родичи или он пал последним из своей семьи, так что некому стало наследовать, то есть все причины опасаться, что он станет чудовищем и начнет преследовать людей и животных, превратившись в еще более жестокого демона, чем он был при жизни. Так думали люди, которых поразила боль из-за того, что клану пришлось оставить одного из своих членов неотомщенным, бросив его лежать безо всякой святости, как говорили северяне. И все теперь понимали, что этот человек лишился своего достоинства и чести.
Умерший болеет и чахнет вместе с живыми, а его будущее, после того как из него ушла жизнь, будет ужасным. Страх того, что теперь вымрет вся семья, будет в течение многих веков превышать все ужасы ада и лишать их власти над человеческими душами. В мире тьмы есть и такие обесчещенные, которые когда-то умерли честной смертью, но не обрели реинкарнации, поскольку их клан пришел в упадок и вымер. Если их не поддерживали умные и ответственные родичи, то наступит время, когда люди уже не будут знать, кто жил на этом месте до них.
Человек может без страха идти на могилу родича, даже такого, о ком идет дурная слава, если сможет доказать могильному жителю, что их связывают узы родства. В «Саге Хервёр и Хейдреке» мятежная дочь бесстрашно приходит к кургану берсерков, на могилу своего отца Ангантюра, приветствует его, как родного, и требует передать ей фамильный меч. Ангантюр по-отечески предупреждает дочь об опасности и передает ей свой меч в качестве дара.
Если же в могиле лежат чужаки, которых никто из живущих не признает своими родственниками, то это место становится опасным и несчастливым. В историях о драконах находим под иностранными одеждами примеры того, что всякий одинокий или забытый герой приобретает очень жестокие привычки. Свирепый дракон, погубивший Беовульфа, лежал, словно наседка на яйцах, на останках вымершего клана. Последний человек из этой семьи спрятал свои сокровища в пещере, сокрушаясь о том, что в битве погибли все благородные герои, за исключением его самого: «В дни стародавние / последний отпрыск / великого рода, / гордый воитель, / чье племя сгинуло, / сокрыл заботливо / в кладохранилище / сокровища родичей: / их всех до срока / смерть поразила, / и страж, единственный / их переживший, / дружину оплакивал, / в душе предчувствуя ту же участь: / не долго он сможет / богатствам радоваться». Здесь он и закончил свою жизнь, а старый враг, бродящий в сумерках, улегся на золоте и стал охранять сокровище, которое ему не было нужно. Мы с полным правом можем сделать вывод, что человек, спрятавший свое золото, или его родичи, когда-то благородные и храбрые люди, заняли место чудовища. Северянам знакома идея о том, что покойник может превратиться в тролля и будет ревниво охранять свои сокровища.
Простого расставания с семьей и родной землей было уже достаточно для того, чтобы человек почувствовал себя несчастным; ни один человек не мог жить на запасах своей души дольше определенного времени. «Очень плохо жить на чужбине», – говорили люди Севера, и в этих словах выражалось больше, чем простое неудобство. Нет сомнений, что древние тосковали по оставленному дому, но слово «тоска» не передавало всей глубины чувств, которые испытывал человек в изгнании, сидя, подобно Хенгесту в «Песни о Беовульфе», далеко от своего родного дома, «об отчизне печалуясь».
Исландцы говорили, что беглец испытывает чувство ланд-мунра, и в этом слове тоска по дому высвечивалась на определенном культурном фоне, ибо слово «мун» содержит в себе не только любовь и волю, но и все, чему соответствуют эти качества: душу и жизнь. Мы еще ближе подходим к реальности, когда вспоминаем о том, что англосаксы называли изгнанника словом feasceaft – обездоленный, отверженный, безрадостный. Отсутствие радости в данном случае – это не легкая меланхолия, которая вдохновляла поэтов, это – болезнь души, из-за которой одиночество становилось уродством, свойством чудовища. Словом feasceaft в поэме о Беовульфе называют Гренделя, жуткое порождение Утгарда.
Изгнание было самой настоящей ампутацией, только ампутировали здесь не ногу или руку, а самого человека из германского племени, которого силой вырывали из круга его родственников и поселяли в каком-нибудь цивилизованном городе на материке, как гостя римлян. Точно так же Август поступил с вождем сигамбриев, но для него это было такой мукой, что он предпочитал ссылке смерть. А может, он лишил себя жизни из страха смерти, поскольку не видел иного способа вернуться назад, к жизни, чем позволить своей душе улететь туда, где была ее родина? Южные люди плохо понимали чувства чужих вождей, да и не хотели их понять: они думали, что варвары не смогли вынести условий ссылки и убили себя «из презрения к жизни», как писал Дион Кассий. Но мы поймем, как сильно они страдали, зная, что для этих людей жизнь вдали от дома приравнивалась к изгнанию, а оно хуже смерти.
Таким образом, изгнание в руках общества было очень сильным оружием против преступников, которые не хотели исправляться. И это оружие было таким сильным потому, что ударяло по самому нерву жизни. Преступника выбрасывали не из общества, а из жизни. Тем не менее воздействие приговора полностью зависело от родственников осужденного, которые могли предать его проклятию и перерезать жизненную артерию, а могли и не делать этого. Ибо хотя весь фрит мог отлучить человека от себя, отдавая его в руки злых духов, это могло не оказать никакого влияния на духовное состояние изгнанного, если его поддерживали родственники и поили из своего источника жизни – конечно, в том случае, если они сами обладали такой сильной удачей, что могли не бояться силы тех слов, которые на них обрушивались.
