Он снова прибегнул к своей памяти, как некогда в Безансоне с Амандой Бине, и процитировал несколько прелестных фраз из «Новой Элоизы».
— У тебя мужественное сердце, — отвечала она ему, не вслушиваясь в его слова. — Я признаюсь тебе: мне хотелось испытать твою храбрость. Твои подозрения и твоя решимость доказывают, что ты ещё бесстрашнее, чем я думала.
Матильде приходилось делать над собой усилия, чтобы говорить с ним на ты, и, по-видимому, это непривычное обращение больше поглощало её внимание, чем то, что она говорила.
Спустя несколько мгновений это «ты», лишённое всякой нежности, уже не доставляло никакого удовольствия Жюльену; его самого удивляло, что он не испытывает никакого счастья, и, чтобы вызвать в себе это чувство, он обратился к рассудку. Ведь он сумел внушить уважение этой гордячке, которая так скупа на похвалы, что если когда кого и похвалит, так тут же оговорится; это рассуждение наполнило его самолюбивым восторгом.
Правда, это было совсем не то душевное блаженство, которое он иной раз испытывал подле г-жи де Реналь. Боже великий! Какая разница! В его ощущениях сейчас не было решительно ничего нежного. Это был просто бурный восторг честолюбия, а Жюльен был прежде всего честолюбив. Он снова стал рассказывать ей, какие у него были подозрения, какие меры предосторожности он придумал. И, рассказывая, обдумывал, как бы ему воспользоваться плодами своей победы.
Матильда всё ещё испытывала чувство острой неловкости и, по-видимому, совершенно подавленная своей выходкой, была чрезвычайно рада, что нашлась тема для разговора. Они заговорили о том, каким способом они будут видеться в дальнейшем. И Жюльен во время этой беседы не преминул снова блеснуть умом и храбростью. Ведь они имеют дело с весьма проницательными людьми. Этот юный Тамбо, разумеется, — настоящий шпион. Однако Матильда и он тоже не лишены хитрости.
— Что может быть проще — встретиться в библиотеке и там обо всём условиться?
— Я имею возможность, — продолжал Жюльен, — появляться, не возбуждая ни малейших подозрений, повсюду у вас в доме, вплоть до покоев госпожи де Ла-Моль.
Только через комнаты г-жи де Ла-Моль и можно было пройти в комнату её дочери. Но если Матильде больше нравится, чтобы он и впредь взбирался к ней в окно по приставной лестнице, он с наслаждением готов подвергать себя этой ничтожной опасности.
Матильда, слушая его, возмущалась этим победоносным тоном. «Так, значит, он уже мой господин?» — говорила она себе. И её терзало раскаяние. Рассудок её восставал против той неслыханной глупости, которую она допустила. Если бы только она могла, она бы сейчас убила и себя и Жюльена. Когда ей усилием воли удавалось на мгновение заглушить эти угрызения совести, чувства застенчивости и оскорблённого целомудрия причиняли ей невыносимые страдания. Никогда у неё даже и мысли не было, что это будет для неё так ужасно.
«И всё-таки я должна заставить себя разговаривать с ним, — сказала она себе наконец, — ведь с возлюбленным принято разговаривать». И, побуждаемая этим долгом по отношению к самой себе, она с чувством, которое проявлялось, впрочем, только в её речах, но отнюдь не в голосе, стала рассказывать ему о том, какие противоречивые решения по поводу него она принимала и отменяла в течение этих последних дней.
И вот в конце концов она решила так: если у него хватит смелости явиться к ней, поднявшись по садовой лестнице, как она ему написала, она станет его возлюбленной. Но вряд ли когда-нибудь такие любовные речи произносились столь холодным и учтивым тоном.
Свидание это до сих пор было совершенно ледяным. Поистине, к такой любви можно было проникнуться омерзением. Какой поучительный урок для молодой опрометчивой девицы! Стоило ли рисковать всей своей будущностью ради такой минуты?
После долгих колебаний, которые постороннему наблюдателю могли бы показаться следствием самой несомненной ненависти, — с таким трудом даже твёрдая воля Матильды преодолевала естественные женские чувства, стыдливость, гордость, — она, наконец, заставила себя стать его возлюбленной.
Однако, сказать правду, эти любовные порывы были несколько нарочиты. Страстная любовь была для неё скорее неким образцом, которому следовало подражать, а не тем, что возникает само собой.
Мадемуазель де Ла-Моль считала, что она выполняет долг по отношению к самой себе и к своему любовнику. «Бедняжка проявил поистине безупречную храбрость, — говорила она себе, — он должен быть осчастливлен, иначе это будет малодушием с моей стороны». Но она с радостью согласилась бы обречь себя на вечные мучения, только бы избежать этой ужасной необходимости, которую она сама себе навязала.
И всё же, несмотря на страшное насилие, которому она себя подвергла, Матильда внешне вполне владела собой.
Никакие сожаления и упрёки не омрачили этой ночи, которая показалась Жюльену скорее необычайной, чем счастливой. Какая разница, боже мой, с тем последним свиданием, с теми сутками, которые он провёл в Верьере! «Эти прекрасные парижские правила хорошего тона ухитрились испортить всё, даже самую любовь!» — говорил он себе, что было весьма несправедливо.
Этим размышлениям он предавался в одном из огромных шкафов красного дерева, куда его заставили спрятаться, как только послышалось движение в соседних покоях, занимаемых г-жой де Ла-Моль. Матильда отправилась с матерью к мессе, горничные ушли, и Жюльену удалось выскользнуть незаметно, прежде чем они вернулись и приступили к уборке комнат.
Он отправился верхом в Медонский лес: он ехал шагом и выбирал самые уединённые места. Он чувствовал себя скорее изумлённым, чем счастливым. Радость, временами охватывавшая его, была подобна радости юного подпоручика, которого за какой-нибудь удивительный подвиг главнокомандующий сразу производит в полковники, — он чувствовал себя вознесённым на недосягаемую высоту. Всё то, что накануне стояло высоко над ним, теперь оказалось рядом или даже значительно ниже. Счастье Жюльена вырастало мало-помалу, по мере того как оно отдалялось от него.
Если в душе Матильды не пробудилось никакой нежности, это объяснялось, как это ни странно, тем, что она во всём своём поведении с ним повиновалась предписанному себе долгу. В событиях этой ночи для неё не было ничего неожиданного, кроме горя и стыда, которые охватили её вместо того упоительного блаженства, о котором рассказывается в романах.
«Уж не ошиблась ли я? Да люблю ли я его?» — говорила она себе.
XVII. Старинная шпага
I now mean to be serious; — it is time,
Since laughter now-a-days is deem’d too serious.
A jest at Vice by Virtue’s call’d a crime...
«Don Juan», c. XIII, st. I
[192]
К обеду она не вышла. Вечером она появилась на минутку в гостиной, но даже не взглянула на Жюльена. Такое поведение показалось ему странным. «Впрочем, — подумал он, — надо признаться, все эти правила высшего света известны мне только по самым обыденным вещам, которые я наблюдаю изо дня в день. Конечно, она потом мне всё это объяснит». Однако его снедало ужасное любопытство, и он вглядывался в выражение лица Матильды; он не мог не признаться себе, что оно было чёрствое и злое. Ясно, что это была совсем не та женщина, которая прошлой ночью предавалась или делала вид, что предаётся, восторгам любви, слишком, пожалуй, преувеличенным, чтобы можно было поверить в их искренность.
