А это стоит больше, чем если бы он подарил мне миллион. Я обязан ему и этим орденом, и моими якобы дипломатическими заслугами, которые возвышают меня над общим уровнем.
Если он сидит сейчас с пером в руке и намеревается предписать мне, как я должен вести себя, — что он напишет?..»
Тут размышления Жюльена были внезапно прерваны старым камердинером г-на де Ла-Моля.
— Маркиз требует вас сию минуту, одетого, неодетого, немедленно.
И, провожая Жюльена, камердинер добавил вполголоса:
— Берегитесь, господин маркиз прямо рвёт и мечет.
XXXIII. Пропасть малодушия
Шлифуя этот алмаз, неискусный гранильщик сточил его самые искромётные грани. В средние века — да что я говорю, — ещё при Ришелье француз обладал способностью хотеть.
Мирабо
Жюльен застал маркиза в бешенстве; должно быть, в первый раз в жизни этот вельможа вёл себя непристойно: он обрушился на Жюльена потоком площадной брани. Наш герой был изумлён, уязвлён, но его чувство признательности к маркизу нимало не поколебалось. «Сколько великолепных планов, издавна взлелеянных заветной мечтой, — и вот в одно мгновение несчастный человек видит, как всё это рассыпается в прах! Но я должен ему ответить что-нибудь, моё молчание только увеличивает его ярость». Ответ подвернулся из роли Тартюфа.
— Я не ангел... Я служил вам верно, и вы щедро вознаграждали меня... Я полон признательности, но, посудите, мне двадцать два года... В этом доме меня только и понимали вы и эта прелестная особа...
— Гадина! — заорал маркиз. — Прелестная, прелестная! Да в тот день, когда вам пришло в голову, что она прелестна, вы должны были бежать отсюда со всех ног!
— Я и хотел бежать: я тогда просил вас отпустить меня в Лангедок.
Маркиз от ярости метался по комнате, наконец, совсем обессилев, раздавленный горем, упал в кресло. Жюльен слышал, как он пробормотал про себя: «И ведь это вовсе не злой человек...»
— Нет, никогда у меня не было зла против вас! — воскликнул Жюльен, падая перед ним на колени.
Но ему тут же стало нестерпимо стыдно этого движения, и он тотчас поднялся.
Маркиз был словно в каком-то беспамятстве. Увидав, как Жюльен бросился на колени, он снова принялся осыпать его неистовыми ругательствами, достойными разве что кучера. Быть может, новизна этих крепких словечек немного отвлекала его.
«Как! Дочь моя будет именоваться “госпожа Сорель”? Как! Дочь моя не будет герцогиней?» Всякий раз, как эти две мысли отчётливо возникали в его сознании, маркиза словно всего переворачивало, и он мгновенно терял способность владеть собой. Жюльен боялся, что он вот-вот бросится его бить.
В минуты просветления, когда маркиз словно осваивался со своим несчастьем, он обращался к Жюльену с довольно разумными упрёками.
— Надо было бежать, сударь... — говорил он ему. — Ваш долг был исчезнуть отсюда... Вы вели себя, как самый последний негодяй...
Тут Жюльен подошёл к столу и написал:
«Жизнь давно уже стала для меня невыносимой, и я кладу ей конец. Прошу господина маркиза принять уверения в моей безграничной признательности, а также мои извинения за то беспокойство, которое смерть моя в его доме может ему причинить».
— Прошу господина маркиза пробежать эти строки... Убейте меня, — сказал Жюльен, — или прикажите вашему камердинеру убить меня. Сейчас час ночи, я буду ходить там по саду, у дальней стены.
— Убирайтесь вон! К чёрту! — крикнул ему вслед маркиз.
«Понимаю, — подумал Жюльен, — он ничего не имел бы против, если бы я избавил его лакея от необходимости прикончить меня... Нет, пусть убьёт, пожалуйста, это удовлетворение, которое я ему предлагаю... Но я-то, чёрт возьми, я люблю жизнь... Я должен жить для моего сына».
Эта мысль, которая впервые с такой ясностью представилась его воображению, поглотила его всего целиком, после того как он в течение нескольких минут бродил по саду, охваченный острым чувством грозившей ему опасности.
Эта столь новая для него забота сделала его осмотрительным. «Надо с кем-нибудь посоветоваться, как мне вести себя с этим неистовым человеком... Он сейчас просто лишился рассудка, он на всё способен. Фуке от меня слишком далеко, да и где ему понять, что делается в душе такого человека, как маркиз?
Граф Альтамира... А можно ли поручиться, что он будет молчать об этом до могилы? Надо подумать о том, чтобы моя попытка посоветоваться с кем-то не привела к каким-нибудь последствиям и не осложнила ещё больше моего положения. Увы! У меня, кажется, никого не остаётся, кроме мрачного аббата Пирара... Но при этой его янсенистской узости взглядов... Какой-нибудь пройдоха-иезуит, который знает свет, мог бы мне быть гораздо полезней... Пирар, да он способен прибить меня, едва только я заикнусь о моём преступлении!»
Дух Тартюфа явился Жюльену на помощь. «Вот что! Пойду к нему на исповедь!» На этом решении, после двухчасовой прогулки по саду, он и остановился. Он уже больше не думал о том, что его вот-вот настигнет ружейная пуля; его непреодолимо клонило ко сну.
На другой день спозаранку Жюльен уже был за много лье от Парижа и стучался у двери сурового янсениста. К своему великому удивлению, он обнаружил, что исповедь его отнюдь не оказалась такой уж неожиданностью для аббата.
«Пожалуй, мне следует винить самого себя», — говорил себе аббат, и видно было, что он не столько рассержен, сколько озабочен.
— Я почти догадывался об этой любовной истории. Но из расположения к вам, несчастный юноша, я не захотел намекнуть об этом отцу...
— Но что он, по-вашему, сделает? — нетерпеливо спросил Жюльен.
В эту минуту он чувствовал привязанность к аббату, и резкое объяснение с ним было бы для него чрезвычайно тягостно.
— Мне представляется, что у него есть три возможности, — продолжал Жюльен. — Во-первых, господин де Ла-Моль может меня прикончить. — И он рассказал аббату про предсмертную записку самоубийцы, которую он оставил маркизу. — Во-вторых, он может поручить это дело графу Норберу, и тот вызовет меня на дуэль.
— И вы примете такой вызов? — в негодовании вскричал аббат, вскакивая с места.
— Вы не даёте мне договорить. Разумеется, я бы никогда не стал стрелять в сына моего благодетеля.
В-третьих, он может удалить меня отсюда. Если он скажет мне: поезжайте в Эдинбург или в Нью-Йорк, я послушаюсь. В таком случае положение мадемуазель де Ла-Моль можно будет скрыть, но я ни за что не допущу, чтобы они умертвили моего сына.
— Не сомневайтесь, это первое, что придёт в голову этому развращённому человеку...
Между тем Матильда в Париже сходила с ума от отчаяния. Она виделась с отцом около семи часов утра. Он показал ей записку Жюльена, и с тех пор она себе места не находила; её преследовала ужасная мысль: не решил ли Жюльен, что для него самое благородное — покончить с собой? «И даже не сказав мне», — говорила она себе с горестным возмущением.
