Весёлый неаполитанец внёс неожиданное оживление в этот скучный вечер. Г-жа де Реналь захотела непременно угостить его ужином. Она подняла весь дом на ноги, ей хотелось во что бы то ни стало заставить Жюльена забыть о том, что его сегодня дважды чуть не в лицо обозвали шпионом. Синьор Джеронимо, знаменитый певец, человек вполне светский, был вместе с тем очень весёлым, жизнерадостным человеком, — ныне эти качества уже несовместимы во Франции. После ужина он спел с г-жой де Реналь маленький дуэт, а потом развлекал общество всякими занимательными рассказами. Когда в час ночи Жюльен сказал детям, что пора идти спать, они жалобно взмолились.
— Мы только ещё немножко послушаем, последнюю историю! — сказал старший.
— Эта история про меня, синьорино, — сказал синьор Джеронимо. — Восемь лет тому назад, когда я, как вы теперь, был учеником, я учился в Неаполитанской консерватории... Я хочу сказать, что мне было столько же лет, сколько вам, но я не имел чести быть сыном прославленного мэра прелестного городка Верьера.
При этих словах г-н де Реналь вздохнул и посмотрел на жену.
— Синьор Дзингарелли, — продолжал молодой певец, слегка утрируя свой акцент, отчего дети так и покатывались с хохоту, — мой синьор Дзингарелли был ужасно строгий учитель. Его не любили в консерватории, а он хотел, чтобы все вели себя так, как если бы его очень любили. Я часто ухитрялся удирать потихоньку. Я отправлялся в маленький театрик Сан-Карлино и там слушал самую божественную музыку, но — бог ты мой! — как раздобыть восемь монеток, восемь су, которые надо заплатить за входной билет? Такая громадная сумма! — говорил он, поглядывая на детей, а они прыскали со смеху. — Как-то синьор Джованноне, который был директором Сан-Карлино, услышал, как я пою, — мне было тогда шестнадцать лет, — он сказал: «Этот мальчик — сущий клад».
— Хочешь, я тебя возьму к себе, милый мальчик? — говорит он мне.
— А сколько вы мне дадите?
— Сорок дукатов в месяц.
А ведь это, господа, ни много ни мало сто шестьдесят франков! Мне показалось, словно передо мной рай открылся.
— Ну, а как же, — говорю я Джованноне, — как же устроить, чтобы строгий синьор Дзингарелли отпустил меня?
— Lascia fare a me.
— Предоставь это мне! — вскричал старший из мальчиков.
— Совершенно верно, мой юный синьор. Так вот синьор Джованноне говорит мне: «Caro
[77]
, подпиши-ка прежде всего вот этот контракт». Я подписываю. И он сейчас же даёт мне три дуката. Я в жизнь свою таких денег не видывал. А затем объясняет мне, как я должен действовать.
На другой день я испрашиваю аудиенцию у грозного синьора Дзингарелли. Его старый лакей ведёт меня к нему в комнату.
— Что тебе от меня надо, сорванец? — спрашивает Дзингарелли.
— Маэстро! — говорю ему я. — Я пришёл покаяться во всех моих проступках. Никогда больше я не буду удирать из консерватории и лазить через забор. Я буду теперь учиться вдвое прилежнее, чем раньше.
— Если бы я не боялся испортить самый прекрасный бас, какой я когда-либо слышал, я бы тебя посадил под замок на хлеб и на воду, негодник; ты бы у меня посидел так недельки две.
— Маэстро, — опять начинаю я, — я теперь буду у вас самым примерным учеником во всей консерватории, credete a me
[78]
. Но я только прошу, не откажите исполнить мою просьбу: если к вам кто-нибудь явится просить, чтобы я пел где-нибудь, не отпускайте меня. Умоляю вас, скажите, что вы не можете!
— Да кому же в голову придёт просить у меня такого шалопая? Да разве я когда-нибудь позволю тебе уйти из консерватории? Да ты что, смеяться надо мной вздумал? А ну-ка, вон отсюда! Сию минуту вон! — кричит он, а сам старается пнуть меня ногой в зад. — Смотри, попадёшь у меня под замок на хлеб и на воду.
Через час сам синьор Джованноне является к директору.
— Я пришёл просить вас, — говорит он, — сделайте милость, от вас зависит моё счастье, — отдайте мне Джеронимо, пусть он попоёт у меня эту зиму, а я тогда смогу дочку замуж выдать.
— На что тебе этот сорванец? — кричит ему Дзингарелли. — Да я и слышать об этом не желаю! Не отдам ни за что! А кроме того, если бы я даже и отпустил его, он сам никогда не согласится бросить консерваторию: он только что клялся мне в этом.
— Ну, если только за этим дело, — важно ответствует Джованноне, доставая из кармана мой контракт, — carta canta
[79]
, — вот его подпись.
Тут Дзингарелли рассвирепел, чуть звонок не оборвал.
— Выгнать, — кричит, — сейчас же выгнать Джеронимо вон из консерватории! — А сам весь трясётся от ярости.
Так меня и выгнали. Ну и хохоту было! И в тот же вечер я уже пел арию del Moltiplico: Полишинель
{80} собирается жениться и считает по пальцам, что ему надо купить себе для обзаведения хозяйством, и каждый раз сбивается со счёта.
— Ах, сударь, будьте так добры, спойте нам эту арию! — сказала г-жа де Реналь.
Джеронимо запел, и все хохотали до слёз. Синьор Джеронимо отправился спать, когда уже пробило два часа; он очаровал всю семью своими приятными манерами, своей любезностью и весёлым нравом.
На другой день г-н и г-жа де Реналь вручили ему письма, которые были ему нужны для представления к французскому двору.
«Вот так-то везде, одна фальшь, — рассуждал сам с собой Жюльен. — Сейчас синьор Джеронимо покатит в Лондон на шестидесятитысячное жалованье. А без ловкости этого директора Сан-Карлино его божественный голос стал бы известен, может быть, на десять лет позднее... Нет, честное слово, по мне — лучше быть Джеронимо, а не Реналем. Правда, его не так уважают в обществе, но зато у него нет таких неприятностей, как, скажем, эти торги, да и живётся ему куда веселей».
Жюльен удивлялся самому себе: те недели, которые он провёл в полном одиночестве в Верьере, в пустом доме г-на де Реналя, он чувствовал себя очень счастливым. Отвращение, мрачные мысли охватывали его только на званых обедах, а в остальное время один во всём доме, он мог читать, писать, думать и никто не мешал ему. Его ослепительные мечты не нарушались поминутно горькой необходимостью угадывать движения низкой душонки, — да ещё мало того — ублажать её разными хитростями или лицемерными словами.
Быть может, счастье вот здесь, совсем рядом? Ведь на такую жизнь не нужно много денег: достаточно жениться на Элизе или войти в дело Фуке... Но путник, поднявшись на крутую гору, с великим удовольствием отдыхает на её вершине. А будет ли он счастлив, если его заставят отдыхать вечно?