Пробило полночь, когда Жюльен в сильном недоумении вышел из епископского подворья, нагруженный томами Тацита.
Его высокопреосвященство не сказал ему ни единого слова об аббате Пираре. Но больше всего Жюльен был удивлён необычайной любезностью епископа. Он даже не представлял себе, что учтивость манер может сочетаться с таким непринуждённым достоинством. И его невольно поразил контраст, когда он увидел мрачного аббата Пирара, дожидавшегося его с нетерпением.
— Quid tibi dixerunt? (Что тебе сказали?) — закричал он громко, едва только увидел его издали.
Жюльен, несколько запинаясь, стал передавать по-латыни разговор с епископом.
— Говорите по-французски и повторите слово в слово всё, что говорил его высокопреосвященство, ничего не прибавляя и не опуская, — сказал бывший ректор семинарии своим обычным резким тоном, без всякой учтивости. — Что за странный подарок от епископа юному семинаристу! — промолвил он, перелистывая великолепного Тацита, чей золотой обрез, казалось, внушал ему ужас.
Пробило два часа ночи, когда, выслушав полный, со всеми подробностями, отчёт, он позволил своему любимому ученику вернуться в его комнату.
— Оставьте мне первый том вашего Тацита с лестной надписью его высокопреосвященства, — сказал он ему. — Эта латинская строчка будет для вас громоотводом в этом доме, когда меня здесь не будет. Erit tibi, fili mi, successor meus tanquam leo quaerens quem devoret (Ибо для тебя, сын мой, преемник мой будет аки лев рыкающий, иский, кого поглотити).
На другой день утром Жюльен обнаружил нечто необычное в обхождении с ним товарищей. В ответ на это он только ещё больше замкнулся в себе. «Вот, — подумал он, — уже сказывается отставка господина Пирара. Разумеется, это ни от кого не тайна, а я считаюсь его любимчиком. В их поведении кроется какое-то ехидство». Однако ему никак не удавалось уловить, в чём, собственно, оно кроется. Наоборот, во взглядах, которые он ловил на себе, проходя по семинарским дортуарам, не было и следа ненависти. «Что это значит? Не иначе как какая-нибудь ловушка. Ну что же, будем начеку». Наконец юный семинаристик из Верьера сказал ему, хихикая: «Cornelii Taciti opera omnia» (Полное собрание сочинений Тацита)».
При этих словах, которые были произнесены довольно громко, все наперебой бросились поздравлять Жюльена не только с великолепным подарком, который он получил от епископа, но и с двухчасовой беседой, которой его удостоили. Им было известно всё, вплоть до мельчайших подробностей. С этой минуты никто уж не решался обнаруживать зависть: перед ним явно заискивали; сам аббат Кастанед, который ещё накануне держался с ним чрезвычайно заносчиво, взял его под руку и пригласил к себе завтракать.
Но судьба наделила Жюльена как нельзя более злосчастным характером: наглость этих грубых созданий причиняла ему немало огорчений, а их низкое угодничество вызывало в нём только отвращение и не доставляло ни малейшего удовольствия.
Около полудня аббат Пирар расстался со своими воспитанниками, не преминув обратиться к ним с суровым наставлением.
— Стремитесь ли вы к мирским почестям, — сказал он им, — к общественным преимуществам, прельщает ли вас удовольствие повелевать, насмехаться над законами и беззаконно оскорблять каждого? Или вы помышляете о вечном спасении? Достаточно самому ленивому из вас раскрыть глаза, и он ясно различит эти две дороги.
Едва успел он переступить порог, как благочестивцы из Святого Сердца Иисусова бросились в часовню и громко пропели: Тебе, бога, хвалим. Ни одна душа во всей семинарии не приняла всерьёз наставлений бывшего ректора. «Солона ему показалась отставка», — поговаривали они между собой. Ни один семинарист не оказался таким простаком, чтобы поверить, что человек может отказаться добровольно от должности, которая позволяет ему вести дела с разными крупными поставщиками.
Аббат Пирар переселился в лучшую безансонскую гостиницу и под предлогом дел, которых у него не было, решил провести там два дня.
Епископ пригласил его обедать и, чтобы подразнить своего старшего викария де Фрилера, старался дать аббату Пирару возможность блеснуть. Они сидели за десертом, как вдруг из Парижа прибыло известие о том, что аббат Пирар назначается в великолепный ...ский приход, в четырёх лье от столицы. Добрый прелат от всего сердца поздравил его. Во всей этой истории он усмотрел некую тонкую игру, это его развеселило, и он составил себе самое высокое представление о талантах аббата. Он выдал ему превосходную аттестацию на латинском языке, а аббату де Фрилеру, который позволил себе чем-то проявить своё неудовольствие, приказал помолчать.
Вечером епископ отправился поделиться своим восхищением с маркизой де Рюбампре. Всё светское общество Безансона было потрясено этой удивительной новостью. Все терялись в догадках по поводу такой необычной милости. Аббата Пирара чуть ли не прочили в епископы. Люди подогадливее решили, что г-н де Ла-Моль уже министр, и даже позволили себе в этот вечер посмеиваться над тем величественным видом, с которым г-н аббат де Фрилер считал нужным появляться в обществе.
На другой день утром за аббатом Пираром чуть ли не хвостом ходили по улицам; лавочники высовывались из дверей, когда он проходил мимо, направляясь в суд по делам маркиза; там его впервые приняли вежливо. Суровый янсенист, возмущённый до глубины души всем, что ему приходилось видеть, допоздна совещался с адвокатами, которых он выбрал для маркиза де Ла-Моля, и отправился в Париж. Он имел слабость сказать двум или трём своим школьным друзьям, которые проводили его до коляски и не могли налюбоваться её гербами, что после пятнадцати лет управления семинарией он уезжает из Безансона с пятьюстами двадцатью франками, — это всё, что ему удалось скопить. Друзья прощались с ним, обнимая его со слезами на глазах, а потом сказали друг другу: «Добрый аббат мог бы обойтись и без этой лжи. Это уж просто смешно».
Низкие души, ослеплённые любовью к деньгам, не способны были понять, что только в своём высоком чистосердечии аббат Пирар черпал силы, необходимые ему для того, чтобы в течение шести лет одному, безо всякой поддержки, вести борьбу против Марии Алакок
{103} , против «Сердца Иисусова», против иезуитов и против своего епископа.
XXX. Честолюбец
Единственный благородный титул — это титул герцога; маркиз — в этом есть что-то смешное; но стоит только произнести герцог, все невольно оборачиваются.
«Эдинбургское обозрение»
{104}
Аббат был поражён истинно аристократической внешностью и почти весёлым тоном маркиза. Впрочем, будущий министр принял его без всех церемонных любезностей большого вельможи, с виду чрезвычайно учтивых, но на деле оскорбительных для того, кто их понимает. Это было бы пустой тратой времени, а маркиз играл достаточно видную роль в серьёзных делах, чтобы не терять время попусту.
