Все эти мероприятия настолько прояснили для маркиза состояние его собственных дел, что он мог теперь доставить себе удовольствие пускать свои средства в оборот, не прибегая к помощи подставного лица, бессовестно обворовывавшего его.
— Возьмите себе три тысячи франков, — сказал он однажды своему юному министру.
— Сударь, это может навлечь на меня клевету.
— Так что же вам нужно? — спросил с неудовольствием маркиз.
— Чтобы вы соблаговолили принять определённое решение и вписали его собственной рукой в книгу. И тогда это решение предоставит мне три тысячи франков. А кстати сказать, это аббат Пирар подал мысль завести всё это счетоводство.
Маркиз со скучающей миной маркиза де Монкада, выслушивающего отчёт своего интенданта г-на Пуассона
{140} , записал своё решение.
По вечерам, когда Жюльен появлялся в синем фраке, о делах никогда не заходило и речи. Милости маркиза были столь лестны для вечно страдающего самолюбия нашего героя, что он вскоре невольно почувствовал что-то вроде привязанности к этому любезному старику. Это не значит, что Жюльен оказался чувствительным в том смысле, в каком это понимают в Париже, но он вовсе не был истуканом, а после смерти старого штаб-лекаря никто больше не говорил с ним с такой добротой. Он с удивлением замечал, что маркиз старается щадить его самолюбие с такой любезной предусмотрительностью, какой он никогда не наблюдал у старого лекаря. И он наконец пришёл к заключению, что лекарь гордился своим крестом много больше, чем маркиз своей синей лентой. Отец маркиза был большим вельможей.
Однажды в конце утренней аудиенции, когда Жюльен был в чёрном костюме и они занимались делами, он сумел чем-то позабавить маркиза; тот задержал его на целых два часа и хотел непременно заставить его принять несколько банковых билетов, которые ему только что принёс с биржи его агент.
— Надеюсь, господин маркиз, что я не преступлю пределов моего глубочайшего уважения к вам, если попрошу у вас позволения сказать слово.
— Говорите, друг мой.
— Я покорнейше прошу господина маркиза позволить мне отказаться от этого дара. Он предназначается отнюдь не человеку в чёрном костюме и совершенно испортит ту непринуждённость обращения, которая столь милостиво разрешается человеку в синем фраке.
Жюльен весьма почтительно поклонился и, не взглянув на маркиза, вышел из комнаты.
Этот поступок показался маркизу забавным. Вечером он рассказал о нём аббату Пирару.
— Я должен вам наконец кое в чём признаться, мой дорогой аббат. Мне известно происхождение Жюльена, и я разрешаю вам не держать в тайне то, что я вам доверил.
«Его поведение сегодня утром было поистине благородно, — думал маркиз. — Так вот я и дам ему благородное происхождение».
Прошло ещё некоторое время, и маркиз наконец стал выходить.
— Поезжайте, поживите месяца два в Лондоне, — сказал он Жюльену. — Нарочные и прочие курьеры будут привозить вам мою корреспонденцию с моими пометками. Вы будете составлять ответы и отсылать мне их, вкладывая в конверт и присланное мной. Я подсчитал, что запоздание составит не более пяти дней.
Сидя в почтовой карете по дороге в Кале, Жюльен от всей души изумлялся пустяковым поручениям, ради которых его посылали в эту якобы деловую поездку.
Не будем говорить, с каким чувством ненависти и чуть ли не ужаса ступил он на английскую землю. Его безумная страсть к Наполеону известна читателю. В каждом офицере он видел сэра Гудсона Лоу, в каждом сановнике — лорда Бетхерста
{141} , того самого, что учинял все эти гнусности на Святой Елене и получил в награду за это министерский портфель на десять лет.
В Лондоне он наконец постиг, что значит истинно светское фатовство. Он познакомился с молодыми русскими сановниками, которые посвятили его в эти тонкости.
— Вы, дорогой Сорель, предопределены самой судьбой, — говорили они ему. — Вас сама природа наделила этим холодным лицом, — то что называется за тридевять земель от переживаемых вами чувств, — то есть именно тем, что мы так стараемся изобразить.
— Вы не понимаете своего века, — говорил ему князь Коразов. — Делайте всегда обратное тому, что от вас ожидают. Это, по чести сказать, единственный закон нашего времени. Не будьте ни глупцом, ни притворщиком, ибо тогда от вас будут ждать либо глупостей, либо притворства, и заповедь будет нарушена.
Жюльен покрыл себя истинной славой в гостиной герцога де Фиц-Фока, который пригласил его к обеду, равно как и князя Коразова. Обеда дожидались целый час. Среди двадцати человек приглашённых Жюльен держал себя так, что молодые секретари лондонских посольств вспоминают об этом и до сих пор. Выражение его лица было поистине бесподобно.
Ему хотелось во что бы то ни стало, несмотря на шуточки своих приятелей-денди, повидать знаменитого Филиппа Вена, единственного философа, которого имела Англия после Локка. Он нашёл его в тюрьме за решёткой, отбывающим седьмой год своего заключения. «Аристократия в этой стране не склонна шутить, — подумал Жюльен. — Мало того, что Вена упрятали в тюрьму, его ещё опозорили, втоптали в грязь и прочее».
Вен был в отличном настроении: ярость аристократов потешала его. «Вот единственный весёлый человек, которого я видел в Англии», — сказал себе Жюльен, выходя из тюрьмы.
«Нет для тиранов идеи полезнее, чем идея бога!» — сказал ему Вен.
Мы не будем излагать его философскую систему, ибо это система циника
{142} .
Когда Жюльен вернулся из Англии, г-н де Ла-Моль спросил его:
— Чем вы можете меня порадовать, какие приятные впечатления вывезли вы из Англии?
Жюльен молчал.
— Ну, приятные или неприятные, но хоть какие-нибудь впечатления вы вывезли оттуда? — нетерпеливо повторил маркиз.
— Primo, — сказал Жюльен, — самый рассудительный англичанин становится на час в день умалишённым: к нему является демон самоубийства, который и есть бог этой страны.
