Она стала припоминать про себя все описания страсти, которые читала в «Манон Леско»
{172} , в «Новой Элоизе», в «Письмах португальской монахини» и т. д. Речь шла, само собой разумеется, о высоком чувстве: лёгкое любовное увлечение было недостойно девушки её лет и её происхождения. Любовью она называла только то героическое чувство, которое встречалось во Франции времён Генриха III и Бассомпьера
{173} . Такая любовь не способна была трусливо отступить перед препятствиями; наоборот, она толкала на великие дела. «Какое несчастье для меня, что у нас сейчас не существует настоящего двора, как двор Екатерины Медичи или Людовика XIII! Я чувствую, что способна на всё самое смелое, самое возвышенное. Чего бы я только не сделала для такого доблестного короля, как Людовик XIII, если бы сейчас такой король был у моих ног! Я повела бы его в Вандею
{174} , как любит говаривать барон де Толли, и он отвоевал бы оттуда своё королевство. Тогда уж никакой Хартии не было бы... А Жюльен бы мне помогал. Чего ему недостаёт? Только имени и состояния! Он создал бы себе имя, создал бы и состояние.
У Круазнуа есть всё, но он всю свою жизнь будет только герцогом, полуроялистом, полулибералом, всегда чем-то неопределённым, средним, подальше от всяких крайностей, а следовательно, всегда на втором месте.
Да может ли быть какое-нибудь великое деяние, которое не было бы крайностью в ту минуту, когда его совершают? Вот когда оно уже совершено, тогда его начинают считать возможным и обыкновенные люди. Да, любовь со всеми её чудесами владычествует в моём сердце; я чувствую, что её пламень воодушевляет меня. Провидение должно было ниспослать мне эту милость. Не напрасно же оно соединило в одном существе все преимущества. Моё счастье будет достойно меня. Каждый день моей жизни не будет бессмысленным повторением вчерашнего дня. Осмелиться полюбить человека, который так далеко отстоит от меня по своему общественному положению, — уже в этом есть величие и дерзание. Посмотрим, будет ли он и впредь достоин меня. Как только я замечу в нём какую-нибудь слабость, я тотчас же брошу его. Девушка из столь славного рода, с таким рыцарским характером, какой приписывают мне (так выразился однажды её отец), не должна вести себя, как дура.
А именно на эту роль я и была бы обречена, если бы полюбила де Круазнуа. Это было бы точь-в-точь повторением того счастья, которым наслаждаются мои кузины, как раз то, что я от души презираю. Мне заранее известно всё, что мне будет говорить этот бедняжка маркиз, и всё, что я должна буду ему отвечать. Что же это за любовь, от которой тебя одолевает зевота? Уж лучше стать ханжой. Подумать: подпишут брачный контракт, как это проделали с младшей из моих двоюродных сестёр, и добрые родственники придут в умиление. Хорошо ещё, что им не так легко угодить и они мнутся из-за последнего условия, которое внёс накануне в договор нотариус противной стороны».
XII. Не Дантон ли это?
Жажда треволнений — таков был характер прекрасной Маргариты Валуа, моей тётки, которая вскоре вступила в брак с королём Наваррским, царствующим ныне во Франции под именем Генриха IV. Потребность рисковать — вот в чём весь секрет характера этой обворожительной принцессы; отсюда и все её ссоры и примирения с братьями, начиная с шестнадцатилетнего возраста. А чем может рисковать молодая девушка? Самым драгоценным, что есть у неё: своим добрым именем. По нему судится вся жизнь её.
«Мемуары герцога Ангулемского, побочного сына Карла IX»
«А у меня с Жюльеном никаких контрактов, никаких нотариусов, предваряющих мещанский обряд. Всё будет героическим, всё будет предоставлено случаю. Если не считать знатного происхождения, чего у него нет, это совсем как любовь Маргариты Валуа к юному де Ла-Молю, самому замечательному человеку того времени. Но разве я виновата в том, что наши придворные молодые люди слепо привержены к приличиям и бледнеют при одной мысли о каком-нибудь хоть чуточку необычном происшествии. Маленькая поездка в Грецию или Африку представляется им верхом отваги
{175} , да и на это они не рискнут иначе, как по команде, отрядом. А стоит их только предоставить самим себе, ими тотчас же овладевает страх, — не перед копьём бедуина, нет, а как бы не очутиться в смешном положении; и этот страх просто сводит их с ума.
А мой милый Жюльен — как раз наоборот: он всё любит делать сам, у этого исключительного существа никогда в мыслях нет опереться на кого-нибудь, обратиться к другому за поддержкой. Он презирает других, и вот поэтому я не презираю его.
Если бы Жюльен при своей бедности был дворянином, любовь моя была бы просто пошлейшей глупостью, самым обыкновенным мезальянсом, никогда бы я на это не пошла; в этом не было бы ничего такого, чем отличаются подлинно великие страсти, никаких неодолимых препятствий, ни этой тёмной неизвестности грядущего».
Мадемуазель де Ла-Моль была так увлечена этими возвышенными рассуждениями, что на другой день незаметно для себя стала превозносить Жюльена маркизу де Круазнуа и своему брату. Она говорила с таким жаром, что это в конце концов уязвило их.
— Берегитесь этого молодого человека с его энергичным характером! — воскликнул её брат. — Начнись опять революция, он всех нас отправит на гильотину.
Она остереглась отвечать на это и принялась подшучивать над братом и маркизом де Круазнуа по поводу того страха, который внушала им решимость. Ведь, в сущности, это просто страх столкнуться с чем-то непредвиденным, просто боязнь растеряться перед непредвиденным...
— Вечно, вечно, господа, у вас этот страх очутиться в смешном положении — пугало, которое, к несчастью, погребено в тысяча восемьсот шестнадцатом году.
«В стране, где существуют две партии, — говорил г-н де Ла-Моль, — смешного положения быть не может». Его дочь поняла, что он хотел этим сказать.
— Итак, господа, — говорила она недругам Жюльена, — вы будете бояться всю вашу жизнь, а потом вам споют:
Ведь это был не волк, а просто волчья тень
{176} .
Вскоре Матильда ушла от них. Слова брата ужаснули её: она долго не могла успокоиться, но на другой день пришла к заключению, что это — величайшая похвала.
