— Хочешь остаться?
Он пожал плечами. Фирменный жест, означавший: «Не знаю. Не хочу об этом говорить».
— Погода сегодня хорошая, — от безысходности заметила Энни. После стольких лет молчания обсуждать погоду!
Бобби только улыбнулся.
— Чем занимался? — спросила она.
— Телик смотрел. Вспоминал.
— Вспоминал?
— Я много чего вспомнил с тех пор, как они пришли. — Он дотронулся до головы с той стороны, что была несимметричной, и указал на небо: Странники. — Энни… знаешь, что я вспомнил? — Представив, что именно он мог вспомнить, она чуть не сгорела со стыда. — Я вспомнил, как мы играли в догонялки!
Он хлопнул ее по плечу и поковылял прочь.
Улыбаясь про себя, она притворилась, что гонится за ним. Тем летом они каждый вечер играли в догонялки. Папа был городским врачом в Брюсе, крошечном канадском городке посреди прерии, где выращивали зерно и где была всего одна улица. Из всех домовых лужаек в Брюсе лужайка Гейтсов была самой большой.
Маршрут никогда не менялся: вдоль живой изгороди из бирючины, под раскидистой ивой, не забегая на проезжую часть, вокруг дома, мимо собачьей будки. Энни была на год старше и при желании легко могла догнать Бобби. Но ей нравилось, как он смеялся, уворачиваясь от ее руки. Иногда она салила его раз-другой, потом не позволяла себя догнать, но в конце концов все равно давала ему выиграть. Иногда она давала ему выиграть сразу.
Теперь… ей с трудом верилось, что он снова может бегать. Солнце ярко освещало просторную лужайку «Веллборна», воздух был мягким и прохладным. Бобби ковылял, подскакивая; джинсы едва не падали с его костлявых бедер. Легко догнать при желании.
Она сделала вид, что гонится за ним. Бобби обернулся и громко рассмеялся. Энни с упоением слушала этот звук.
Но временами Бобби ее бесил.
Когда случился Контакт, тяжелее всего было вспоминать это. Но вспомнить было необходимо. Энни почти готова была ответить Странникам «да», но это воспоминание грызло ее, оно говорило: «Энни недостойна жить».
Ей было десять. Всего десять. Еще ребенок, импульсивный, как и все дети.
Жарким летним днем Бобби и Энни играли на крыше дома.
Забраться на крышу было легко. Снимаешь со старой двухэтажной кровати лестницу, выходишь на маленький балкон в комнате Энни, забираешься по лестнице на крутой горячий скат драночной кровли. Там можно лежать, глядя на водонапорную башню, на шоссе, на амбары с зерном, на желтые стога сена и горизонт.
Бобби боялся лазить на крышу. Энни всегда помогала ему подниматься и спускаться, но порой его страх доставлял ей стыдливое удовольствие. Бобби, будучи младшим ребенком, зачастую получал больше внимания, чем заслуживал. С ним сюсюкались. Энни заставляли мыть посуду, а его — нет.
В тот день было очень жарко. Летом в прерии легко обгореть на солнце. Бобби жаловался на жару, и Энни решила забраться на крышу одна, надеясь, что он за ней не полезет.
А он, конечно, полез.
Перемахнул через кровельный желоб, вскарабкался по черепице за ее спиной и схватил ее за ногу, чтобы спокойно улечься рядом. Дурень, просто не дергайся, и не соскользнешь. Но вслух Энни сказала другое.
— Когда боишься, — сказала она, — руки начинают потеть.
Бобби нахмурился.
— А когда у тебя потные руки… легко соскользнуть.
Он испуганно посмотрел на нее. Их разделяли пластина кедровой дранки и карман горячего воздуха.
— Энни, прекрати.
— Бобби, падать о-о-ой как далеко!
Он запаниковал и вцепился в ее левую ногу обеими руками.
— Эй, не валяй дурака! Отпусти!
Но он вцепился еще крепче. Энни была в шортах и босиком. На жаре пальцы Бобби были липкими, как смола… от его прикосновений нога невыносимо чесалась.
— Бобби, отпусти меня!
Она брыкнулась, чтобы стряхнуть его.
— Энни, — воскликнул он, — перестань!
Теперь ей стало страшно. Она отвела взгляд от синих глубин неба, ферм, зернохранилищ, домов и улиц и направила его вниз, к сточной канаве и мощеному тротуару внизу. Мама уже вынесла мусор. От жары мусорные баки были подернуты легкой рябью.
Энни представила, как Бобби скатывается вниз, увлекая ее за собой.
Она снова брыкнулась, на этот раз сильнее.
Бобби разжал одну руку; его пальцы заскребли по дранке. Она тряхнула ногой еще раз.
— Энни, прекрати.
Его голос был таким спокойным, что она вконец взбесилась.
Энни пнула Бобби и почувствовала, что другая его рука отпустила ее лодыжку. Повернув голову, она на миг успела заметить его удивленное лицо, когда он исчезал за краем крыши.
Подползя к лестнице, она посмотрела вниз и увидела Бобби на мостовой, у мусорных баков. Она смотрела долго, не понимая толком, что случилось. Его голова раскололась, мозг торчал наружу.
Когда Бобби выписали из больницы, ему снова пришлось пользоваться подгузниками, а маме — постоянно их менять.
Однажды она ткнула грязным подгузником в лицо Энни:
— Это ты виновата.
Голова Бобби причудливо сплющилась с одной стороны. Он перестал разговаривать, но при виде Энни всегда отворачивался и зажмуривал глаза.
Через два года мама умерла.
Энни надеялась вернуть расположение отца, выучившись на врача, но он тоже умер, пока она была в колледже.
Она все равно закончила учебу. Бобби отправился в дом инвалидов; чтобы оплачивать его пребывание там, на первых порах хватало отцовского наследства, но эти деньги были не бесконечными. Энни требовался хороший, стабильный доход — как у врача, — чтобы обеспечить Бобби должный присмотр.
Практика далась ей с большим трудом. При виде пациентов с черепно-мозговыми травмами у нее кружилась голова.
Когда она познакомилась с Мэттом Уилером, тот часто рассказывал о своей покойной жене Селесте. Энни ни разу не обмолвилась о Бобби. Бобби был ее тайной. Это мешало им сблизиться, но Энни казалось, что так лучше: пусть их связывает нечто большее, чем дружба, но меньшее, чем любовь. Мэтт испытывал угрызения совести из-за того, что после Селесты полюбил другую. А Энни… Энни сомневалась, что заслуживает любви.
Странники вновь разворошили эти воспоминания, но предложили кое-что взамен: объективность, холодную и очищающую, как горная вода. Способность простить саму себя.
Энни простила Энни спустя полвека.
Но ей нужно было получить еще одно прощение.
Игра в догонялки утомила Бобби, и они решили присесть на тенистой террасе «Веллборна». Энни принесла из кафетерия два стакана лимонада — отличного, терпкого. Они пили его прямо на ступеньках.
