Интерпретация юридической истории Средней Азии XIX века требует, чтобы мы отвергли предположение, что институциональные механизмы и судебные системы данного региона до его завоевания Российской империей были аналогичны тем, что действовали в других странах мусульманского мира. Если мы обозначим, к примеру, мамлюков или Османскую империю как точку опоры для рассмотрения истории шариата в период Нового времени, то среднеазиатский случай покажется нам отклонением от «нормы». Однако этот подход не представляется особенно полезным, поскольку он заставляет верить, что одни стадии развития исламского права являются более репрезентативными, чем другие. В рамках данного подхода можно сделать допущение, что существуют случаи, дающие более авторитетную информацию о том, что мы называем шариатом, в то время как другие случаи менее существенны для традиции исламского права. Однако, как вскоре увидит читатель, между разрешением конфликтов в Бухаре при Мангытах и, к примеру, в османском Египте или Иране при династии Каджаров существуют значительные различия. Общей здесь является лишь исламская юридическая терминология, то есть словарь, используемый мусульманскими правоведами в обоих регионах
[118]. Несмотря на кажущееся сходство между судебными институтами указанных государств, более подробный анализ административных практик, языка и юридической литературы показывает, что различий между двумя системами больше, чем общих черт. Действительно, сравнение дает интересные возможности для установления связей и открывает для нас мир общих культурных оснований. Однако оно может также привести к тому, что одно из сравниваемых явлений будет ошибочно считаться нормой, в то время как другое станет восприниматься как отклонение. Допустим, если рассматривать историю османского сельского хозяйства, то практики имущественных отношений, принятые в иранском мире, будут всегда восприниматься сквозь призму нашего понимания Анатолии и Сирии. Таким образом, мы рискуем ошибочно интерпретировать отдельные аспекты рассматриваемых среднеазиатских случаев. Здесь я использую иной подход. Вместо того чтобы фокусироваться на исламских правовых институтах как таковых, я предлагаю изучить практики урегулирования споров в отдельном регионе мусульманского мира. Юридическая история Средней Азии XIX века значительно отличается от истории исламского права в других регионах; к примеру, здесь правители не прибегали к суду апелляционному.
Данное исследование опирается на материал, ведущий происхождение почти исключительно из Средней Азии. Однако оно также рассматривает опыт, накопленный учеными более чем за двести лет написания истории исламского права. Историки Средней Азии часто озвучивают распространенное мнение, фундаментальное для западной традиции исследований права: юриспруденция в Средней Азии представляла собой привилегированную область компетенции профессиональных правоведов. По очевидным причинам Средняя Азия была отодвинута на периферию правоведческой дисциплины. Ниже я покажу, что этот факт, помимо всего прочего, дает нам шанс переосмыслить наше прочтение (и наш подход к написанию) истории шариата в послемонгольский период, в частности – его положение в широком контексте истории иранского мира. Данное исследование основывается преимущественно на среднеазиатских источниках XIX и начала XX века, созданных в бюрократических органах мусульманских государств в эпоху, предшествующую российскому завоеванию, и в период российского протектората над Бухарским эмиратом и Хивинским ханством. Дальнейшее исследование более ранних материалов, вероятно, покажет, что описываемая мною здесь правовая культура существовала в регионе еще до формирования трех узбекских ханств и, возможно, была распространена и в других регионах мусульманского мира.
Итак, в рассматриваемой правовой системе правоприменение осуществляется судом, во главе которого стоит правитель государства. Это суд, который превосходит своим авторитетом любых специалистов по вопросам права, арбитров и посредников. Рассмотрение такой системы требует применения инклюзивной концепции, пространственной метафоры, допускающей множественность правовых акторов. Одну из таких концепций предлагает Бурдьё, вводя понятие «юридическое поле». Юридическое поле в его понимании «определяется следующими двумя факторами. С одной стороны, это специфические отношения власти, формирующие структуру поля и определяющие порядок происходящей внутри поля конкурентной борьбы (или, точнее, ход конфликтов, связанных с компетенцией). С другой стороны, юридическое поле определяется внутренней логикой юридического функционирования, которая ограничивает спектр возможных действий и таким образом устанавливает границы сферы сугубо юридических решений»
[119].
Данная концепция не идеальна. Бурдьё представляет юридическое поле как систему властных отношений и дискурсивное пространство, формируемое исключительно индивидами, обладающими юридическим авторитетом, то есть экспертами в области права. Другими словами, он предполагает, что неспециалисты могут лишь пассивно воспринимать правовой материал, исключает возможность участия простых людей в конфликтах, связанных с компетенцией, и таким образом не признает, что рядовые жители государства могут влиять на качество юридических услуг. Здесь я использую понятие «юридического поля» немного иначе, чем предлагает Бурдьё. Я предполагаю, что люди, обращающиеся в правовые институты, имеют некоторые представления о своих правах и обязательствах, а следовательно, и об истинности собственных претензий. Данные представления основаны на опыте и знаниях, накопленных ими в течение жизни. Когда я говорю о юридическом поле, я имею в виду пространство, где право – как на уровне представления, так и на уровне моделей поведения – является результатом отношений между индивидами, имеющими авторитет в вопросах права, и теми, кто обращается за юридической помощью. Таким образом, юридическое поле становится пространственной метафорой, объединяющей в себе закон и общество.
Ричард Тердиман, переводчик работ Бурдьё на английский язык, заметил, что концепция «юридического поля» становится особенно эффективной, если мы представим ее как «магнит, действующий на все, что оказывается достаточно близко к нему»
[120]. Как я покажу в данной главе, подобным магнитом в Средней Азии являлся ханский дворец. Именно он приводил в движение группу правовых акторов и мест, где рассматривались претензии. Как магнит, дворец притягивал участников судебного разбирательства к центру власти – Бухаре, Хиве или Коканду. Изучая поведенческие модели, социальные взаимодействия и порядки в данном регионе в период, предшествующий российскому завоеванию, мы обнаруживаем то, что можно называть юридическим полем, информированным шариатом. В рамках этого поля подданные обращались к правителю за юридической помощью или просили дать санкцию на осуществление того или иного правового действия. Данное юридическое поле представляло собой культурное пространство, в котором правитель, согласно ирано-мусульманской теории верховной власти, воспринимался как гарант справедливого применения шариата. Ирано-мусульманская теория верховной власти требует, чтобы правитель воплощал собой идеал исламской справедливости (‘адалат) и был всегда готов выслушать жалобы подданных. Востоковед Александр Семенов, несколько лет служивший в российском городе Каган (недалеко от Бухары) и имевший доступ к канцелярии Бухарского протектората
[121], заметил следующее:
