Кроме того, невозможно рассматривать изменения, которым подверглись мусульманские сообщества Средней Азии после российского завоевания, без раскрытия идеологической подоплеки исламского юридического поля. Поэтому мы должны критически подойти к концептуальному репертуару исследований права, колониализма и глобализации. К примеру, утверждается, что «российские завоеватели в период формирования Туркестанского генерал-губернаторства – с 1860-х по начало 1880-х годов – взаимодействовали с мусульманскими сообществами <…> для которых временные власти уже давно являлись центральными действующими лицами – посредниками при разрешении споров»
[126]. Как мы увидим далее, данное наблюдение требует дальнейших разъяснений. Среднеазиатские подданные-мусульмане не считали эмиров и ханов «временными властями» и не полагали, что шариат как правовая система информирован одной лишь теологией. Как я надеюсь показать в данной книге, среднеазиатские правители осуществляли исламскую судебную власть, мало задумываясь о божественной природе шариата.
Еще одна распространенная идея гласит, что местные жители обращались к правителям в надежде «оспорить решения судей исламского права»
[127]. Данное представление также создает путаницу, поскольку не существует свидетельств о практике судебного пересмотра в доколониальной Средней Азии. Эта интерпретация основана на колониальном культурном конструкте, согласно которому ханский дворец являлся лишь местом обжалования решений. Как мы увидим, жители Средней Азии регулярно представляли дела на рассмотрение правителей; случаи обращения к правителям не ограничивались жалобами на некомпетентность казиев
[128].
Таким образом, с моей точки зрения, категории «государственного» и «негосударственного закона» представляют собой не данность, но отражение современных западных форм управления. В этой главе я задаюсь следующим вопросом: как объяснить централизованное применение шариата в регионе, не прибегая к обычной толковательной парадигме «модернизации»? Я утверждаю, что в ханствах Средней Азии шариат имел правовой суверенитет; соответственно, воспроизводилось то, что мы можем назвать «верховенством шариатского права». Вводя понятие верховенства права, я хочу сделать акцент на правовом опыте, а не на правовой теории. Теоретическое правило неприкосновенности правителя
[129] менее наглядно демонстрирует верховенство шариата, чем вера народа в то, что ханский дворец является источником справедливости. Эту веру следует отличать от простого совпадения воль или же подчинения. Я постараюсь объяснить, как функционировал порядок, в рамках которого поведение граждан соответствовало закону, а формы правосознания «создавались, когда простолюдины получали <…> эпизодический опыт справедливости решения по делу»
[130].
1. Исламское юридическое поле в Средней Азии XIX века
1.1. Правители и судьи
Мы начнем с рассмотрения институциональных механизмов шариатской практики в Средней Азии. Прежде всего, назначение на юридическую должность, как правило, зависело от решения верховного правителя
[131], который делал выбор между несколькими конкурирующими между собой кандидатами. Например, при бухарском эмире Абдул-Ахаде (годы правления: 1885–1910) было принято назначать судьями детей бухарских ученых (махдумзаде), а хакимы и управляющие вакфами выбирались из сподвижников (акриба’) правителя
[132]. Бухарские специалисты в области права в XIX веке одобрительно относились к тому, что правитель (ас-султан) лично производил назначение (такаллуд) казия – вне зависимости от того, был правитель справедливым, жестоким или вовсе не мусульманином
[133].
Процедура назначения следовала моделям обоюдности, характерным для культуры обмена дарами. Человека могли наградить местом казия за заслуги или (чаще всего) за демонстрацию лояльности и благосклонности по отношению к эмиру. Об этом свидетельствует интересное описание, которое дает местный наблюдатель – Хамид Ходжа бин Бака Ходжа, родившийся в семье бухарского улема. Местные специалисты в области права организовывали в честь эмира большие праздники (ед. ч. туй). В Бухаре считалось, что чем грандиознее пир, тем больше шанс, что правитель назначит устроителя празднества на важную должность. К примеру, Хамид Ходжа гордился, что его отец, Бака Ходжа, служивший верховным судьей (кази-каланом), однажды организовал для эмира туй, который длился больше месяца
[134]. Хамид Ходжа с иронией рассказывает, как подчиненные отца, в частности муллы, пришли на туй, «чтобы наблюдать, кто кому прислуживает за пиром» (ба-туй мутарассид-и хизмат шуданд). Ироничное высказывание автора свидетельствует о стремлении улемов угодить верховному судье. Хамид Ходжа отдельно объясняет, что все муллы пришли на празднество в надежде снискать благосклонность эмира: «Кто знает, может, взгляд эмира падет [на кого-то] и исполнит [его] желание» (мабада ки чашм-и амир афтада пурсиш хал кунад)
[135]. Расчетливый посетитель туя действительно мог значительно обогатиться: Хамид Ходжа замечает, что некоторые его пронырливые современники извлекали из таких мероприятий гораздо больше выгоды, чем он сам. В то время как верховному судье эмир посылал в подарок личного курьера и золотые стремена, наш автор был вынужден довольствоваться лишь почетным халатом
[136]. Стоит ли удивляться, что некоторым удавалось выхлопотать у эмира назначение на почетную должность верховного судьи, войдя в ближний круг приспешников и устроив еще более грандиозное празднество. К примеру, так сложилась жизнь Муллы Бурхан ад-Дина. Этот человек, служивший раисом (ра’ис, букв. глава, инспектор по надзору за рынком) Бухары в период с 1900 по 1910 год, был обвинен в подстрекательстве к городским стычкам между суннитами и шиитами
[137]. Попав к эмиру в немилость, он был понижен в должности и переведен на пост судьи в юго-западную провинцию Чахар-Джуй (совр. Чарджуй, Туркменистан)
[138]. Пользуясь дружбой с казначеем (хазиначи) эмирата, в 1913 году чиновник добился от правителя разрешения устроить туй и пригласил на праздник огромное количество гостей
[139]. Интересно, что расходы взял на себя верховный судья – Бака Ходжа. Демонстративная расточительность Муллы Бурхан ад-Дина привела его к успеху: он был возвращен в Бухару на том основании, что знает, как с размахом потратить деньги эмира
[140]. Хамид Ходжа с иронией сообщает, как его отец встревоженно поделился с коллегой – бухарским правоведом: «„На этом празднике Мулла Бурхан ад-Дин либо мою, либо твою голову съест!“ К сожалению, в следующие несколько дней стало известно, что его назначили верховным судьей»
[141]. В результате того, что Мулла Бурхан ад-Дин стал кази-каланом, Бака Ходжа был понижен до должности шайх ал-ислама; в те времена это было лишь почетным постом, не дающим реальной власти.
