Российские колониальные власти представляли введение народных судов как двойное достижение. Во-первых, им удалось сохранить статус-кво; во-вторых, новая правовая система представлялась более рациональной и свободной от действующей по своему усмотрению власти правителя
[263]. В данный культурный проект были активно вовлечены востоковеды. В имперский и раннесоветский периоды эксперты по языкам Средней Азии и истории исламской культуры, наблюдая за процессами в «народных судах», приходили к весьма изобретательным выводам относительно шариата и описывали его в своих трудах. Одна из таких работ принадлежит авторству Нила Сергеевича Лыкошина (1860–1922), посвятившего казиям русского Туркестана целую монографию. В основе данной работы лежало собственное наблюдение Лыкошина, сделанное во время работы приставом в мусульманских кварталах Ташкента. По словам Лыкошина, прежняя правовая система оседлых жителей Туркестана была представлена исключительно казиями, от решений которых зависела жизнь и смерть подданных; народный суд же «сменил» эту систему. Лыкошин подчеркивает, что институциональные нововведения русских властей в области исламского права сводятся к ограничению прежней компетенции казиев: некоторые преступления были выведены из-под их юрисдикции, а телесные наказания были отменены
[264].
В других случаях мы видим, что востоковеды добивались от информаторов рассказов на определенные излюбленные темы. Во время полевой работы в Бухаре группа советских ученых во главе со знаменитым этнографом и лингвистом Михаилом Андреевым
[265] побеседовала с бывшим специалистом в области исламского права наследования (тарикачи), который когда-то работал служителем ханского суда. Исследователи попросили его составить список обязанностей кази-калана, или инспектора по надзору за рынком (ра’ис)
[266]. Вопросы ученых неизменно основывались на предположении, что позднемангытские казии имели монополию на правосудие
[267]. Соответственно, рассказ своего человека был помещен в рамки представлений, чуждых местным судебным практикам
[268]. В противоположность этому работа, посвященная хивинской судебной системе при Кунгратах и, очевидно, написанная без участия советских ученых, отводит ханскому дворцу главную роль в разрешении конфликтов
[269].
Говоря об отношении востоковедов к исламскому правоведению, следует избегать обобщений. Многие эксперты по исламскому праву, «воспитанные в текстуалистской, обычно немецкой филологической традиции»
[270], считали необходимым подробно исследовать теоретические правовые тексты, поскольку шариат как правовая база, с их точки зрения, находился в исключительном ведении юридических специалистов. Данная группа экспертов полагала, что характер применения и интерпретации шариата зависел только от решений муфтиев – теоретиков юриспруденции, в то время как казии были техническим персоналом, ответственным за согласование доктрины с внеправовыми обстоятельствами дела. Данного русла придерживалась циркулировавшая в Российской империи научная литература об исламском праве, которая имела в основном европейское происхождение
[271]. Тем не менее этот научный взгляд мало повлиял на то, как российские чиновники воспринимали «народные суды». С точки зрения работников русской администрации, применение шариата в основном было делом казиев.
4. Шариат и институты власти
Еще одна проблема, с которой мы можем столкнуться при чтении научных работ по исламскому правоведению и шариату в доколониальной Средней Азии, – это допущения, касающиеся концепции институтов власти и «государства». Рассматривая такой регион мусульманского мира XIX века, как Средняя Азия, мы можем поместить местные ханства в контекст более широкой истории модернизации. Мы могли бы заключить их в рамки нарратива культурных изменений, согласно которому мусульманские государства приобрели собственный опыт модерности в результате встречи с западной цивилизацией. Однако такой подход рискует привести нас к предположению, что в Хиве, Бухаре и Коканде имела место та же тенденция к модернизации, которую мы наблюдаем, к примеру, в Османской империи в период Танзимата. Между тем история права в Средней Азии имеет совершенно иной характер. Мусульманские государства этого региона не проводили реформ или культурной перестройки, подобной той, что имела место в Османской империи во второй половине XIX века. Источники показывают, что предпринималось очень мало попыток формализации и процессуализации судебной деятельности. Мы не находим ни случаев кодификации шариата по принципу османских канун-наме, ни случаев правовой трансплантации западных юридических текстов
[272]. Вместо этого в Средней Азии мы обнаруживаем формы «корпоративной идентичности» и «аппарат социального обеспечения», а также «универсальный административно-бюрократический контроль»
[273] и инструменты «наблюдения, дисциплины и наказания». Все эти черты Ваэль Халлак считает неотъемлемыми свойствами модерного национального государства, в условиях которого шариат лишился своих изначальных функций и потерял прежнее значение.
