Ничто из вышеприведенных примеров существенно не выбивается из представления законодателей Российской империи о судебной системе в регионе. В сводах законов, действующих на территории Средней Азии, указывалось, что коренные жители городов и кочевники должны руководствоваться своими «обычаями» – исламским законом или обычным правом соответственно – а кроме того, имеют возможность при желании обращаться в русские имперские суды или напрямую в администрацию колонии.
Таковым представлялся Санкт-Петербургу и локальному центру – Ташкенту – правопорядок колонии, где империя намеревалась установить новые парадигмы законности. Считалось, что новая правовая система сможет вовлечь коренное население в сферу влияния имперского права и вызовет среди жителей Средней Азии желание принять новые, более «цивилизованные» модели поведения. Одним из элементов широкомасштабного проекта культурной перестройки, инициированного русскими, стала трансформация способов получения колониальными субъектами юридической помощи. Проект опирался на безусловную веру в культурное превосходство российского имперского закона над местными обычаями. Как емко выразилась Вирджиния Мартин: «Чтобы произвести изменения и добиться успеха <…> в соблюдении [коренными жителями] законности, русские чиновники управляли подданными посредством личного примера, „великодушного руководства“, а не силой или принуждением»
[322].
Несомненно, с точки зрения имперских властей народные суды были временными институтами
[323], подлежащими скорой замене так называемыми мировыми судами. В основе колониального юридического проекта лежала идея, что на смену локальной правовой культуре в один прекрасный день придут новые представления о гражданственности, а культурные различия между колонизаторами и их подданными сотрутся, уступив место новой законности: «[… народные суды] допустимы лишь при определенных ограничениях. Оставление этой системы <…> приведет к снижению ее значимости, в то время как наша правовая система завоюет доверие народа»
[324]. Однако введение универсальных имперских законов постоянно откладывалось
[325]. Некоторые генерал-губернаторы и другие чиновники предпринимали попытки расправиться с народными судами, однако, как и в других колониальных ситуациях, эти попытки так ничем и не окончились. Сохранение народных судов вплоть до последних дней Российской империи не позволило русским претворить в жизнь проект универсальной государственности, который они долго надеялись воплотить
[326]. Колонизаторы не только не достигли правовой однородности в колонии, но и, напротив, углубили различия между группами. Однако это не означает, что российским властям не удалось распространить действие имперского закона на мусульманские сообщества Средней Азии. Вопреки мнению, что коренные жители Средней Азии лишь изредка обращались к мировым судьям
[327], в действительности местные часто требовали рассмотрения дел по закону Российской империи
[328]. Впрочем, это чаще происходило в нетривиальных ситуациях, когда мусульмане не могли разрешить проблему без выхода за рамки мусульманского сообщества и обращения в альтернативные судебные инстанции. Представляется вероятным, что мусульмане обращались в имперские мировые суды гораздо реже, чем в народные суды. Тем не менее, вне зависимости от частоты, сами факты обращения мусульман к колониальной администрации служили подкреплением «цивилизаторской» логики Российской империи и тем самым демонстрировали могущество имперской системы знаний.
Используя термин «народный суд», я предполагаю, что перед нами институт, специально разработанный для колониальной ситуации, а следовательно – институциональное новшество. Разумеется, я не хочу сказать, что должность казия была изобретением российских колонизаторов или же что они придумали исламское право. Даже беглый взгляд на нотариальные документы, выходившие из-под пера казиев до и после установления российской имперской власти, демонстрирует, что и в тех и в других случаях употреблялось множество одинаковых шаблонных фраз. Постоянство формы исламских нотариальных документов свидетельствует о том, насколько консервативным был юридический язык казиев. На протяжении веков он оставался неизменным
[329] и едва ли подвергался сторонним влияниям. Однако, рассматривая социальную историю народных судов исключительно сквозь призму нотариальной деятельности казиев, мы неизбежно придем к ошибочным выводам насчет того, как изменились исламские правовые практики после колонизации. Сделав шариат частью колониальной институциональной системы, российские власти изменили множество характерных черт среднеазиатского судопроизводства. С точки зрения колонизаторов, казий – народный судья – был местным чиновником, который служил империи, получал вознаграждение за работу, а по уходу в отставку имел право на пенсию
[330]. В то же время коренные жители Средней Азии считали казиев гарантами исламского права в русском Туркестане – однако уже не теми должностными лицами, что прежде, при ханах, являлись представителями традиционного правового режима. Связь с прошлым прослеживалась скорее в теории, чем на практике. До колонизации суды под председательством казиев подчинялись напрямую ханским дворцам и хакимам, а в судопроизводстве регулярно принимали участие служители ханского суда и посредники. С приходом российской власти эти инстанции превратились в «казийские суды», подчиняющиеся исключительно русским колониальным властям. Нет необходимости говорить о том, что теперь казии действовали в рамках юридического поля, которое значительно отличалось от прежнего, описанного в главе 1.
В данной главе я продемонстрирую, что учреждение народных судов имело как позитивные, так и негативные последствия для местных специалистов по вопросам права. Мы заглянем в жизнь ташкентского народного судьи по имени Мухитдин Ходжа. Наш герой был правоведом не в первом поколении: его отец, Мухаммад Хаким Ходжа Ишан, служил верховным судьей (кази-каланом) в Ташкенте под властью кокандского ханства. Мухитдин Ходжа являлся одним из самых выдающихся деятелей не только колониального юридического поля, но и более широкого публичного пространства колониального Ташкента. Некролог Мухитдина Ходжи, написанный на русском языке известным востоковедом Николаем Остроумовым
[331], не оставляет сомнений в том, насколько важной была роль этого судьи как культурного брокера («посредника между этой властью и народом») столицы генерал-губернаторства. Практически все воспоминания Остроумова о Мухитдине пронизаны восторгом и восхваляют мусульманского правоведа за помощь по внедрению имперских законов в регионе и личный пример, побудивший других мусульман к «сближению» с русскими колонистами. Остроумов хорошо знал Мухитдина и был подробно осведомлен о его деловых отношениях с представителями империи. Автор некролога упоминает, что правовед приглашался на события чрезвычайной важности, и описывает награждение Мухитдина Ходжи орденами Св. Станислава и Св. Анны. Кроме того, Остроумов замечает, что судья был в некоторой степени «избалован» особенной любезностью со стороны российских чиновников, включая генералов и военных губернаторов. Несмотря на посредственное знание русского языка, мусульманский правовед смог стать своим в мире имперской бюрократии, который порой враждебно относился к жителям колонии.
