3. Народные судьи – козлы отпущения
Предполагаемая склонность казиев ко взяточничеству, злоупотреблению властью, а также мнимое незнание ими законов не только сделали их объектом народного презрения, но и предоставили жителям Средней Азии мощный рычаг для достижения личных целей. Колониальные чиновники с самого своего появления в регионе выражали озабоченность моральными качествами мусульманских судей
[385]. Эта озабоченность, искренняя или притворная, была краеугольным камнем колониального плана по замене института народных судей имперскими мировыми судами. Важно отметить, что подданные не сами решили обращаться за разрешением конфликтов к колониальным властям
[386]. Эта возможность предполагалась имперским законодательством: административное устройство генерал-губернаторства открыто позволяло колониальным подданным подавать жалобы царским чиновникам. Как мы видели в главе 1, обращение к имперской администрации само по себе не было новшеством, так как коренные жители испокон веков обращались с жалобами к местным правителям. Однако то, что колониальные подданные смогли приспособить язык, которым они выражали жалобы, к характеру колониальной бюрократии, наводит на некоторые размышления. Это не только демонстрирует восприимчивость и чуткость местного населения к новым культурным моделям и меняющимся социальным обстоятельствам, но и отражает развитие концепции «законности» – правовой культуры и правосознания каждого человека как отдельного индивида или члена сообщества. В основе концепции законности у среднеазиатских мусульман в период российского правления лежала идея, что необходимо создать у колониальных властей впечатление, что среди народных судей распространена коррупция. Огромное количество документов, в которых казии по злому умыслу обвиняются во взяточничестве и хищении средств, подтверждают гипотезу о том, что народные суды в русском Туркестане имели показательный образ очагов коррупции
[387]. Я вовсе не хочу сказать, что коррумпированных народных судей не существовало вовсе. Взятки – тема столь же старая, как и сам мусульманский мир
[388], и народные судьи Средней Азии не являются здесь исключением
[389]. Кроме того, обязанность вершить правосудие превращала казиев в мишень для жестокой общественной критики и сатиры
[390], поскольку они имели полномочия, недоступные другим. Существует даже узбекская пословица, которая гласит: «Если к тебе имеет претензии казий, молись Богу»
[391].
Однако принимать все обвинения в коррупции за непреложную истину невозможно по нескольким причинам. Во-первых, «подкупность» (ришва) казиев является ключевым словом языка ненависти, которым пользовались мусульмане до завоевания, чтобы выразить неодобрение по отношению к определенным правоведам и очернить их репутацию. В книге «Хуласат ал-ахвал» (1886)
[392] ташкентский мудрец Абу ‘Убайдаллах рассказывает о споре между его отцом и неким «чужеземцем» (бигана ва бируна). Объектом спора был садовый участок, примыкавший ко двору, где жила семья Абу ‘Убайдаллаха. Отец был сильно заинтересован в приобретении участка в собственность, поскольку его двор был по всем меркам тесен для семьи, однако чужеземцу удалось купить землю раньше. Когда отец Абу ‘Убайдаллаха услышал об этом, он подал жалобу ташкентским правоведам и заявил о нарушении преимущественного права покупки (шуф‘а), которым он обладал как владелец граничащей с участком земли. Однако правоведы отклонили жалобу, так как чужеземец, по словам ‘Убайдаллаха, их подкупил (чижа ба-тарика-и ришва дада
[393]). Вот еще один пример: в 1828 году одиннадцать ташкентских муфтиев вынесли решение по делу человека, который, проиграв до этого судебный спор, назвал взяточником (ришва хвур) казия, вынесшего приговор, и тем самым его жестоко оскорбил. Правоведы постановили, что по исламскому закону клеветник подлежит наказанию (мустахакк-и та‘зир), и уточнили, что казий, в адрес которого была высказана клевета, обязан определить для нарушителя публичное наказание (та‘зир-и балиг)
[394]. Из данных примеров очевидно, что обвинения в коррупции чаще являются следствием неприязни к казиям, чем реакцией на действительные случаи взяточничества.
Еще одна причина, по которой обвинения казиев во взяточничестве нельзя воспринимать буквально, состоит в том, что таким образом мы игнорируем значимость многолетней культуры дарения. Подарки (хадиййа) и подношения (тартик) были знаками уважения, преданности и повиновения в политической
[395] и юридической
[396] сфере. В главе 1 мы видели, как судья Бака Ходжа резко выступил против обычая туркмен города Керки подносить подарки судьям. Позиция казия, о которой мы узнали со слов его сына, может показаться нам абсолютно логичной. Однако история окончилась тем, что городской хаким посчитал обычай полностью законным. Объявляя ту или иную практику хорошей или плохой, историк рискует стать жертвой собственных моральных убеждений, не имеющих отношения к изучаемым событиям. То, что некоторым правоведам покажется вполне нормальным, – к примеру, вознаграждение за услуги служителя суда или нотариуса, – для других будет выглядеть как позорная взятка
[397]. По всей вероятности, культура дарения пережила завоевание Туркестана и последующую институциональную реорганизацию судебной системы. Следовательно, нам не стоит полагаться на мнение современников той эпохи, что подобные культурные практики являются формами коррупции и аморального поведения. Возможно, эти комментаторы и обладали проницательностью, но не были достаточно чутки к особенностям среднеазиатской культуры. Американский консул в Ташкенте, резко отзывавшийся о коррупции среди казиев
[398], несомненно, был склонен к поспешным выводам:
