Однако у данного феномена есть и другие важные аспекты, которые концепция правовой лотереи оставляет за кадром. В этой книге мы перемещаем фокус на отношения, связывающие просителей с имперскими властями, и таким образом проливаем свет на формирование колониальной правовой культуры посредством социальных отношений. Уездные и областные управления Туркестанского генерал-губернаторства представляли собой места правового диалога между коренным населением и государством. Именно в этих институциональных рамках, вне зала суда, русские бюрократы и среднеазиатские мусульмане развивали и изменяли свои представления о «законном» и «незаконном».
Колониальные подданные вели активную дискуссию об интерпретации процессуальных норм. Время от времени они обращались за консультацией к профессионалам, специализировавшимся на вопросах права, как в вышеописанном случае. При этом «жонглирование юрисдикциями»
[466] не обязательно происходило с подачи колониальных адвокатов или местных посредников, писавших петиции по поручению подданных, не знающих грамоты. Представляется, что границы между колониальным государством и местным обществом были настолько размыты, что коренное население смогло позаимствовать у властей соответствующий моральный лексикон, связанный с действующими по собственному усмотрению шариатскими судами. Процесс заимствования проходил постепенно, по мере того как жители Средней Азии подавали прошение за прошением, получая все больше опыта общения с системой и оттачивая навыки взаимодействия с колониальной администрацией.
Колониальный государственный закон и мусульманское общество были взаимосвязаны. Это означает, что осведомленность мусульман в правовой сфере росла в ходе диалога с местными чиновниками, но в то же время представления коренных жителей о справедливости оказывали влияние на практики русских бюрократов, разбиравших жалобы. Формулируя свои аргументы различным образом, колониальные подданные могли определить, как обрабатываются их прошения на различных уровнях государственной администрации. Они могли также влиять на процесс принятия решений русскими чиновниками и в конечном счете на представления о справедливости и несправедливости, в свете которых рассматривалось то или иное дело.
Садык-джан и Майрам-Биби подали жалобы на Мухитдина Ходжу именно потому, что закон Российской империи позволял им обращаться с прошениями к административным властям. Сами прошения, как и бюрократические документы, вышедшие из-под пера российских чиновников, являют собой отражение нормативных практик, укреплявших колониальную власть и содействовавших колониальному культурному проекту
[467]. Обращаясь с прошениями к администрации колонии, Садык-джан и Майрам-Биби в определенном смысле легитимизировали авторитет колониального государства в вопросах права. Помимо этого, ответчиком по их жалобам выступало исламское учреждение – шариатский суд во главе с казием, чья мнимая недобросовестность подлежала расследованию со стороны областной прокуратуры по общеимперскому законодательству. Тем не менее, воспользовавшись системой апелляций и впутав русских бюрократов в заговор против мусульманского судьи, истцы смогли вынудить колониальную администрацию действовать в плоскости исламского права. В то время как Садык-джан и Майрам-Биби успешно осуществляли нормативные практики империи, русские чиновники в ходе судебного контроля показательно ссылались на исламское процессуальное право. Подобная правовая гибридизация не относилась к компетенции российской административной власти, что областной прокурор не преминул подчеркнуть, перенаправив дело в шариатский суд.
Таким образом, беспочвенные обвинения казиев в должностных преступлениях подрывали их авторитет в вопросах права, однако лишь частично. Как было объяснено выше, в ходе институциональных нововведений, принесенных российской колонизацией, казии получили беспрецедентную власть, так как теперь они могли рассчитывать на помощь полицейских сил в исполнении приговоров. Кроме того, после падения мусульманских правителей в областях, прежде принадлежавших Кокандскому ханству и Бухарскому эмирату, казии стали монополистами в вопросах шариата в русском Туркестане; то есть они больше не соревновались за авторитет в вопросах права с представителями ханских судов.
Глава 3
Бюрократизация землевладения и землепользования
Введение
Как колониальные державы относились к существовавшим до колонизации формам землевладения и землепользования? Как империи извлекали из них (преимущественно финансовую) выгоду? Данные вопросы являются ключевыми для всех, кто стремится понять, каким образом империи продвигали политику колонизации, во что выливались попытки конфискации земель и какие новые инструменты налогового управления разрабатывали колониальные правительства для извлечения прибыли. Эти вопросы также представляют важность для историков права, поскольку имущественные отношения находятся на пересечении нескольких юридических сфер – договорного права, семейного права и права наследования. Поэтому, поняв, каким образом в Средней Азии проходили засвидетельствование, защита и обеспечение прав на землю, мы сможем пролить свет на изменения и элементы преемственности в правовой культуре мусульманских сообществ, попавших в сферу влияния немусульманского правительства. Цель данной главы – исследовать влияние нового имперского законодательства и русских бюрократических практик на имущественные отношения мусульман Туркестанского генерал-губернаторства. В этой главе мы рассмотрим, как жители Средней Азии вступали во взаимодействие с колониальным режимом собственности с целью приобретения в личное пользование земель, прежде принадлежавших ханской казне. При этом я намереваюсь продемонстрировать, каким образом введение колониальных бюрократических практик привело к более подробной текстуализации форм землевладения, что в свою очередь стало причиной более узкого понимания собственности туркестанскими мусульманами.
Мы будем рассматривать имущественные отношения и земельное право в рамках культурной сферы, где российские правовые и административные практики в соседстве с мусульманским юридическим мышлением порождали новые налогово-бюджетные практики. Какой подход здесь представляется наиболее целесообразным? Это особенно сложный вопрос, поскольку колонизаторы, согласно большинству источников, стремились сохранить статус-кво и избежать народных волнений в регионе, а следовательно, старались не вносить изменений в существующую систему землевладения. Несколько русских чиновников пытались разобраться в налогово-правовых аспектах землевладения в Туркестане, чтобы в дальнейшем обеспечить соответствие устоявшихся туземных практик новой налоговой политике
[468]. Другие чиновники, напротив, выступали за полное упразднение налоговых практик коренного населения. Тем не менее как консерваторы, так и сторонники глубинных реформ никогда не действовали в одиночку; их действия поддерживались некоторыми колониальными подданными, игравшими важную роль культурных брокеров. Местные ученые-правоведы обладали привилегированным знанием мусульманского имущественного права. Как мы увидим ниже, именно эти люди стали ключевым звеном в цепи взаимодействия между двумя правовыми культурами. Они формировали восприятие правовой системы русскими чиновниками и оказывали влияние на их логику. Согласно доступной нам информации, перед нами типичная колониальная ситуация культурного наложения, в которой имперские законодательные нововведения формулировались, как правило, на местных языках (в нашем случае – на персидском и чагатайском), но при этом использовался словарь общепринятых терминов и клише исламской правовой терминологии. Если мы хотим разобраться в смысловой нагрузке исламского земельного права, связанных с ним концепциях и точках зрения, то нам необходимо прояснить, какие принципы и социальные практики определяли формы землевладения и землепользования в Средней Азии до российского завоевания.
