В последние двадцать лет появилось большое количество научных работ на эту тематику. Растущий корпус литературы о землевладении в Средней Азии, однако, кроет в себе методологическую проблему, которая препятствует формированию ясной картины доколониальных имущественных отношений. Во-первых, исследования землевладения и землепользования в значительной степени полагаются на источники, обычно называемые «документальными»; однако исследователи при этом не имеют четкого представления о культуре делопроизводства, породившей эти источники. Так, большинство ученых читают «документы», предполагая, что те говорят сами за себя, а соответственно, уклоняясь от решения проблем интерпретации, возникающих в ходе извлечения смысла из источников. Однако наивно подходить к историческим текстам без знания концептуального репертуара и социального контекста, обусловившего их появление. Данный подход к «документальным источникам» отчетливее всего проявляется в каталогах и календарях юридических текстов, которые издаются начиная с советских времен и где нередко встречаются вопиющие ошибки интерпретации
[469]. Из данного наблюдения, впрочем, не следует, что составление каталогов вовсе не имеет смысла. Тем не менее большинство историков выработало «лексический» подход к материалам: они предполагают, что между словами и делами существует однозначная эквивалентная логическая связь, а термины, употребляемые в одном источнике в некотором значении, имеют то же значение и в других источниках. Таким образом, игнорируется зависимость значения от контекста. Поэтому классификации имущественных отношений, которые мы находим в глоссариях каталогов, попросту повторяют друг друга. Составители игнорируют тот факт, что значения терминов могли измениться со временем, а социальные обстоятельства, в которых были созданы те или иные тексты, могли разниться
[470]. Необходимо помнить об этом при сопоставлении текстов юридических документов с мусульманскими правовыми трактатами.
Во-вторых, исследования аграрной истории, как правило, придают большой эпистемологический вес документальным источникам, предполагая, что они имплицитно являются точным отражением реальности. При этом игнорируется тот факт, что ханские йарлики, грамоты и юридические документы были написаны на языке клише, который, как мы увидим, по сути своей консервативен и не отражает изменений фискальной логики. Допуская, что указанные тексты обеспечивают прямой, ничем не опосредованный доступ к прошлому, исследователи пренебрегают вероятностью, что более достоверная информация о практиках землевладения может содержаться в других текстах: например, в правовых трактатах или повествовательных источниках. Именно к последним я хочу обратиться в этой главе. Источниковая база главы прежде всего включает в себя тексты, ведущие происхождение из Бухарского эмирата XVIII–XIX веков. Устанавливая свою власть в Мавераннахре, русские колонизаторы предполагали, что практики землевладения и землепользования, распространенные в Бухарском эмирате, являются отражением более широких тенденций, характерных для Средней Азии в целом
[471]. Соответственно, изучение бухарских доколониальных правовых источников, посвященных землевладению, является ключом к пониманию того, какую область туркестанских аграрных отношений русские власти считали исконно «туземной» и «традиционной».
В-третьих, большинство источников, анализируемых с целью иллюстрирования ситуации до завоевания Российской империей, в действительности относятся к периоду после 1860 года, а следовательно, содержат различные условности
[472]. Нередко при поиске информации о доколониальных порядках мы вынуждены полагаться уже на русскоязычные тексты, написанные военными чиновниками, административными служащими и востоковедами. В стиле этих текстов формулировки исламских правовых доктрин переплетаются с обиходным канцеляризмом; однако в таких источниках не всегда явно прослеживаются стилевые ориентиры. (Данный колониальный жанр будет подробно обсужден ниже, в части 2.) Между тем в персо– и чагатайскоязычных источниках XIX – начала XX века мы встречаем элементы мусульманского словаря, которые ведут свое происхождение от правовых формул шариата, но с точки зрения языкового значения отражают нововведения колониального законодательства и колониальные же бюрократические практики. Перед нами стоит задача осмысления данной структуры языковых практик. Данной целью задавались и другие исследователи колониальных контекстов
[473]; некоторые из них так и не смогли установить, какие правовые и налоговые характеристики соответствовали той или иной форме земельной собственности.
Данная глава состоит из четырех частей. В первой части я проведу обзор существующих научных работ, посвященных кардинальной трансформации юридического смысла землевладения, которая явно прослеживается в доступных нам источниках XVIII–XIX веков. В этот период термин «милк» обозначал право собственности на доход от сельского хозяйства, а не на саму землю. Данный семантический сдвиг привел к тому, что мусульманские правители посредством налогов стали собирать часть урожая, таким образом приобретая право на земли, находящиеся в частном владении подданных. Это породило ситуацию «совладения», в рамках которой правитель, землевладелец и арендатор обладали правом узуфрукта на один и тот же участок земли. Во второй части главы я рассмотрю законодательные нововведения русских колонизаторов в области землевладения и землепользования. Я продемонстрирую, как намерение колониальных законодателей выстроить новую систему, опираясь на существующую туземную концепцию «собственности» (или же ее отсутствие), привело к манипулированию юридическими традициями Средней Азии. В третьей части я продемонстрирую введение русскими властями более строгого понятия собственности, основанного на договоре, имеющем доказательственную силу. Новая концепция, внедренная имперской администрацией, привела к бюрократизации среднеазиатских аграрных отношений. Наконец, в последней части я рассмотрю два судебных разбирательства, где жители Средней Азии пытались обратить новую правовую ситуацию в свою пользу и сделать своей собственностью земли, прежде принадлежавшие мусульманскому хану.
