Выводы
Русская поземельная политика в Средней Азии строилась на предполагаемом признании локальных форм землевладения и землепользования. Логическое обоснование такой политики было простым: утверждение существующих форм земельной собственности должно было принести империи стабильный налоговый доход. Вопросы о том, считала ли Российская империя такой поток доходов достаточным для финансирования туркестанского колониального проекта и как программа поземельно-податного устройства сочеталась с политикой переселения, выходят за рамки данной книги. За ответами на эти вопросы читатель может обратиться к блестящим работам Беатриче Пенати
[615].
Большую важность для правовой истории русского Туркестана представляет тот факт, что колонизация повлекла за собой бюрократизацию местных представлений о собственности и последующую их модификацию. Результатом плана Российской империи по сохранению туземных концепций землевладения и землепользования стало сужение прежнего многогранного понимания земельных отношений и превращение его в либеральную концепцию землевладения. Согласно местным источникам, в эпоху до российского завоевания среднеазиатские правители, землевладельцы и арендаторы воспринимали землю скорее в терминах узуфрукта и ренты, чем в терминах имущественных отношений. Это нашло отражение в исламских юридических источниках и нотариальных документах, где правовой термин «милк» («собственность») обозначает доход с земли, а не саму землю. Земля не являлась лишь товаром, который можно обменять или монетизировать; жители Средней Азии, как правило, рассматривали ее с точки зрения сельскохозяйственной продукции, которую может дать тот или иной участок. Поэтому, согласно местным юридическим источникам, право собственности на землю следует приравнивать к праву собственности на доход с земли и рассматривать эти права как эквивалентные друг другу. Иными словами, крестьянин, работающий на участке земли в Маргилане и получающий свою долю урожая с него, не особенно был озабочен тем, что этот участок с юридической (то есть формальной) точки зрения принадлежал жителю Ташкента. Действительно, крестьянин мог перепродать свои имущественные права на землю другому лицу, заявив, что посадил на участке деревья, построил склад или амбар. Исламские правовые документы говорят нам, что частные лица могли продавать и покупать не сам участок земли, а расположенные на нем элементы благоустройства (ускуна/сукнийа). Представляется маловероятным, чтобы крестьянин мог иметь право собственности на какое-либо отдельное плодовое дерево; однако он, должно быть, понимал, что его права на землю, где растет это дерево, обусловлены наличием в его собственности доли урожая с дерева. Среднеазиатские фетвы ясно демонстрируют, что землевладельцам порой нелегко было выселить крестьян-арендаторов с земли, поскольку принадлежащее крестьянам право узуфрукта порождало право собственности (тасарруф-и маликана); соответственно, земля находилась во владении как арендодателей, так и арендаторов.
Данная ситуация входила в противоречие с русским пониманием землевладения. Наделив документы о праве собственности на землю (в частности, на пашни) исключительной доказательственной силой, русская бюрократия ограничила возможности лиц, обладавших лишь правом распоряжения общественной собственностью, и групп, практикующих сезонное пастбищное животноводство. Скотоводы редко испытывали необходимость в официальных документах, если только хан и его канцелярия не ограничивали конкретную группу в правах на земли какими-либо особыми условиями правовых соглашений. До вмешательства русских колонизаторов животноводческие группы полагали, что имеют право распоряжаться землями, принадлежащими им с незапамятных времен. Однако при этом колониальная бюрократия, напротив, упростила положение дел для тех, кто мог документально подтвердить свои реальные или мнимые права на обрабатываемую землю. В этих условиях, как мы видим из документов уездных управлений, на множестве фронтов развернулась война за милк. Нам известно, что местная борьба за территорию часто оканчивалась заключением мирного соглашения, по условиям которого одна сторона уплачивала другой некоторую сумму за земли. Тот факт, что подобные случаи обмена часто касались земель, прежде являвшихся частью ханской казны, – не совпадение. Прошло совсем немного времени, прежде чем коренные жители осознали, что новый бюрократический режим Российской империи представляет собой не преграду, но ценный юридический ресурс; тем не менее было бы чересчур поспешно заключить, что борьба между местными группами за земли была не реальной, а искусственной.
Глава 4
Упразднение благотворительных фондов
Введение
Я начну эту главу с истории из личного опыта, обернувшейся внеплановым этнографическим наблюдением. Во время своей последней поездки в Узбекистан я услышал один из множества рассказов об исламских благотворительных фондах – вакфах. В Хорезме стоял октябрь 2014 года. Было солнечно. Весь день я провел со своим информантом Эркинбоем, разбирая частные собрания исламских рукописей в деревне Оромобод. Только мы отправились домой, как я споткнулся о провод и порвал правый ботинок. На лице моего спутника отразились смущение и тревога. Эркинбой решил, что мы должны отклониться от нашего маршрута и пойти в Хиву, где находилась ближайшая обувная мастерская. Пока мы шли по цитадели Ичан-Кала мимо безмолвных зданий медресе XIX века, мой информатор с чувством собственной правоты объяснял, что в далеком прошлом за этими покинутыми ныне учреждениями стояли могущественные вакфы, которые были впоследствии упразднены при советской власти. Мой проводник сокрушался, что прошли золотые дореволюционные годы, когда исламский мир Хивы здравствовал и процветал благодаря вакфам. Рассказ моего информатора был похож на другие истории о вакфах, которые я слышал несколько лет назад в других городах – Самарканде, Бухаре, Ташкенте. Все эти истории были объединены одним сюжетом: в закрытии вакфов по всему региону виноваты одни лишь Советы; это при том, что советскую власть в Узбекистане в действительности представляло новое поколение местных мусульманских коммунистов
[616]. Однако подобные истории основываются еще на одной наивной идеалистической предпосылке: вакф – это всегда выгодное и благоприятное для мусульман предприятие.
В данной главе я рассмотрю попытки упразднения различных вакфов в период до и после российского завоевания Средней Азии в 1865 году. Прежде всего, я проанализирую несколько жалоб на несправедливое распределение вакфных ресурсов, в частности прошения от наследников, которые не были указаны основателем вакфа в качестве бенефициаров. Безусловно, мое изыскание имеет лишь ориентировочный характер, поскольку упоминания о попытках аннулирования того или иного вакфа мы находим почти исключительно в правовых источниках, где несправедливость распределения вакфных ресурсов (реальная или мнимая) описывается достаточно общими словами, без подробностей. Краткость формулировок в этих исторических документах предполагает, что люди, несогласные с механизмом распределения вакфных благ, должны были обладать информацией о доступных им юридических ресурсах. Спектр этих ресурсов расширили русские власти, установив в регионе плюралистичный правовой режим. Таким образом, у местных жителей появилось больше возможностей добиться упразднения того или иного вакфа и затем обратить вакфное имущество в свою личную собственность. Анализ данного феномена необходим для оценки изменений в области правовых знаний мусульманского населения колониальной Средней Азии.
