Возникает вопрос, не свидетельствуют ли подобные дела о том, что вместо благих побуждений завещателями руководило стремление манипулировать родственниками. Хотя создание вакфа предполагало благотворительное пожертвование на последующее содержание мусульманского учреждения и считалось благочестивым поступком, вследствие этого акта заинтересованные лица могли потерять доступ к накоплениям и лишиться возможности принимать участие в делах, затрагивающих их законные интересы. В попытках защитить свою долю наследства некоторые лица могли превратить в вакф часть общего родового имения (муша’). Часто учредители таких вакфов сталкивались с давлением со стороны родственников, которые требовали упразднения (руджу‘) благотворительного фонда
[634].
На протяжении главы мы будем рассматривать архивные материалы преимущественно юридического характера. Из них очевидно, что в истории Средней Азии Нового времени (с конца XVIII до начала XX века) было слышно немало голосов, выражающих неодобрение вакфам. Хотя эти голоса часто перекрывались другими, восхвалявшими ханжеские взгляды основателей, они не менее важны для понимания, каким было представление о вакфах в среднеазиатском мусульманском обществе. Я предполагаю, что российская колонизация Средней Азии ознаменовала начало эпохи использования коренными жителями правовых ресурсов с целью аннулирования вакфов. В следующем разделе мы рассмотрим жалобы эпохи раннего Нового времени (XVI–XVIII века) об отчуждении имущества в связи с учреждением вакфов. После этого я приведу несколько судебных документов об успешных и провальных попытках колониальных подданных упразднить тот или иной вакф.
Читатели, знакомые с тонкостями вакфного права, вероятно, посчитают мой акцент на отчуждении имущества тривиальным. На заре истории исламского права мусульманские правоведы, специализировавшиеся на вопросах вакфов, вели дискуссию о том, что основатели вакфов самим актом основания могли лишить определенных лиц права собственности на имущество, ставшее вакфным. Данная дискуссия продолжалась с VII по IX век. В ней участвовали мусульманские ученые, классифицировавшие (и старавшиеся легитимировать) вакфы в контексте исламского закона о наследстве (‘илм ал-фара’из)
[635]. Однако тот факт, что ранние правоведы интересовались вопросом отчуждения имущества, не касается данного исследования. В настоящей работе я не предлагаю анализировать категорию отчуждения имущества в исламской юридической литературе о вакфах. Прочтение судебных документов XIX века сквозь призму трактатов IX века имеет мало смысла, поскольку материал настоящего исследования не содержит отсылок ни к самим трактатам, ни к приведенным в них юридическим аргументам.
Интерес состоит в том, чтобы понять, как среднеазиатские мусульмане воспринимали собственные права в отношении имущества, переходящего во владение вакфа. Моей задачей является изложение аргументов и методов, которыми наследники учредителей пользовались для упразднения вакфов. Иными словами, моя цель – ознакомиться с эмической перспективой среднеазиатских исторических акторов (не обязательно правоведов), которые обращались в суд для упразднения вакфов. Если известно, что учреждение вакфа многими считается актом благотворительности
[636], можно предположить, что противоположная практика (упразднение вакфа) должна иметь у мусульман негативные коннотации, поскольку она напрямую влечет за собой упадок существующих на средства вакфа исламских учреждений, таких как мечети и медресе; соответственно, культивация моральных ценностей требует сохранения, а не упразднения вакфов. Я надеюсь продемонстрировать, что данное предположение ошибочно. Существующие документы показывают, что правовые субъекты воспринимали упразднение вакфов с точки зрения практической выгоды и мало интересовались моральной стороной дела. Таким образом, представляется естественным, что индивиды, имея возможность применять законодательные нормы для высвобождения вакфного имущества, прибегали для достижения своей цели к любым необходимым экономическим инвестициям.
Данная глава представляет собой часть более широкого проекта, задача которого – внести исправления в поверхностные нарративы о важности установления русской власти для мусульманского общества в регионе. Западные исторические труды, увидевшие свет в эру холодной войны, много внимания уделяют сопротивлению мусульманского населения русским колониальным властям. В своей попытке ревизии историографии периода холодной войны Роберт Круз помещает российскую колонизацию в нарратив прагматичного приспособленчества и целенаправленного альянса между двумя сторонами. По Крузу, мусульмане считали Российскую империю «территорией ислама» (дар ал-ислам), воспринимая колонизаторов как защитников своей веры, и поэтому вовлекали русских чиновников в свои «религиозные споры»
[637]. В данной интерпретации есть два недостатка. Во-первых, утверждение, что споры между мусульманами непременно имели «религиозный» характер, основано на предположении, что правовое поведение мусульман определялось лишь их вероисповеданием. Данное предположение ошибочно, поскольку «вера» и «религия» практически не играли никакой роли в формулировке жалобы, к примеру, на кражу скота, вне зависимости от языка оформления жалобы. Следует иметь в виду, что религиозные побуждения истцов и ответчиков могли быть и замаскированы формальным языком юридических источников, на которые опирается мое исследование. Тем не менее язык большинства изученных мной прошений не столь строг и формален, как можно было бы ожидать. В другой своей работе
[638] я рассматриваю следующий случай: столкнувшись с проблемами, связанными с опекой, ташкентские вдовы подали коллективное прошение русским чиновникам. При этом истицы следовали определенным языковым стратегиям, никоим образом с религией не связанным. Предположение о том, что конфликты между мусульманами имели «религиозный» концептуальный репертуар, не имеет под собой оснований в виде какого-либо исторического материала, если только мы не произведем наложение понятия «религиозное» на все, что касается шариата. Однако трудно утверждать, что для мусульман имели «религиозную» коннотацию такие преступления, как незаконный захват земли, клевета или побои.
Вторая проблема интерпретации Круза относится к герменевтике. Одно дело – указывать, что некоторые правоведы были признательны русской власти за проявление терпимости к исламу
[639]; однако совершенно другое дело – высказать предположение, что жители Средней Азии обращались с прошениями к русским чиновникам именно потому, что воспринимали их как хранителей исламского закона. По всей вероятности, именно это имеет в виду Круз, заявляя, что колониальные подданные «признали в своих новых правителях потенциальных союзников в борьбе за общество, основанное на шариате»
[640]. Безусловно, Круз верно утверждает, что фундаментальную роль в укреплении российской власти в Средней Азии сыграло внимательное отношение чиновников к прошениям колониальных подданных. Тем не менее ученый предполагает, что мусульмане подавали друг на друга в суд с целью обеспечить соблюдение шариатских норм поведения, а не для того, чтобы приобрести материальную выгоду. Возможно, некоторые просители и имели четкие представления о мусульманской нравственности; однако трудно объяснить религиозной мотивацией судебные разбирательства, в ходе которых недобросовестные истцы прибегали к откровенной лжи и выдвигали ничем не обоснованные обвинения. Подобные судебные дела не следует игнорировать, и они требуют иных интерпретативных рамок.
