Она рывком подняла его на ноги и суетливо расстегнула ширинку. На свете не было мужчины, который вошел бы в нее, не ощутив слепого забытья экстаза. Удовлетворение отвлекало. Париса притянула Далтона за бедра, впилась ногтями ему в спину, а зубами – в плечо. Если их застукают сейчас, так тому и быть, пускай.
Он уже представлял себе это прежде: Париса видела все у него в голове, как кадры мультфильма. Он овладевал ею сотни раз, тысячи, и это обнадеживало. В его защите была слабость, и имя ей Париса. Бедный маленький ученый, подумала она, окружает себя книгами, пытается держать дистанцию, а сам в глубине мыслей дерет ее раком. Он и это видел прежде – как имеет ее на столе, заваленном его же заметками, – а сейчас просто воплотил в жизнь фантазию.
Она оба ахнули. Он хотел близости, крепко держать Парису в руках, и того же хотела она. Теперь она ощущала обжигающий вкус на краешках его мыслей. Он не просто чего-то боялся, он боялся всего. Он ненавидел этот дом, воспоминания, связанные с ним. Они были ножами с блестящими на свету лезвиями. И они кололи ее в пальцы, предупреждая, гоня прочь. «Разверни пистолет. И нажми на спуск. Тут обитали демоны, дьяволы. Отчего не заключить сделку с дьяволом, если взамен получишь то, что нужно?» Было тут и детство, полное радости, ярости и отчаяния. Однажды Далтон оживил мертвый побег, но тот потом все равно засох.
Его вкус, реальный и выдуманный, напоминал жженый сахар: необузданное обожание, нежный гнев. Бедняга, маленький отчаянный бедняга. Париса вспомнила мысли в голове Рэйны, которые та не сумела сдержать: «Далтон что-то значит, что-то важное, он знает нечто, неизвестное нам».
Я знаю это, дурочка, подумала Париса, и я никогда не промахиваюсь.
– Далтон, – прошептала она далеко не последний раз, ей предстояло повторять это имя снова и снова, ведь, как бы ей ни хотелось раствориться в нем, именно этого она себе пока позволить не могла. Он хотел сказать ей то, что считал отчаянно важным, о чем он говорить вслух не смел, и, если она это знание сейчас не заберет, он спрячет его еще глубже. Запечатает. Париса снова назвала его имя, прокручивая его на языке, подгоняя под форму его грубых желаний: – Далтон.
– Обещай, – снова попросил он, прерывисто, надломленно и слабо, а она пыталась не растерять свои мысли. Что он собирался сообщить? Нечто могущественное, почти взрывное, но оно то возникало, то пропадало. Он хотел открыть это, но не смел рассказать ей. Он хотел того, в чем не мог сознаться вслух. И что могло разрушить их обоих.
Что же это? Он близко подошел, совсем близко, а она оплела его поясницу ногами, шею – руками. Как с этим связан Каллум? «Разверни пистолет. И нажми на спуск». Узел у нее внутри затянулся туже и увеличился, запульсировал в венах. Сердце заколотилось слишком часто, мышцы натянулись. Далтон, Далтон, Далтон. Он казался ей идеальным, именно таким, как она и хотела. Эту изящную, утонченную пытку она искала бы снова и снова, а тиски его близости сжимали одновременно злобно и сладко. О, он полнился ложью и секретами, но не все стремился сокрыть. Что он натворил? Что знал? Чего хотел?
Это она увидела лишь в тот момент, когда все отпустила, издав беззвучный крик и вместе с тем прильнув губами к его рту. Так значит, он хотел от нее близости. Лишь когда она стала уязвима, растаяла в его объятиях, сумел он забыть, кем она так долго была, и открылся. Она кончила, и вместе с тем разрядился его разум во вспышке взрывного облегчения.
Это был кусочек мысли; неровный осколок большей истины. Столь маленький и узкий, что Париса едва не проглядела, – словно шип на корне под ногами: Далтон не хотел ее смерти. Париса. Тихий голос, что она услыхала, и был частью того самого страха. «Париса, не уходи. Париса, прошу тебя, будь осторожна».
Мысль щепкой вошла в ее разум. Она была столь крошечной, безобидной, опрометчиво погребенной в неглубокой могиле дурного предчувствия. Далтона терзали бесчисленные страхи, колючие, болезненные мыслишки, но эта вот лежала на открытом месте – недолго и споткнуться.
Париса ногтями впилась Далтону в челюсть.
– Кто собирается меня убить?
Она спросила так быстро, что он не сдержал бы ответа. Он и так уже стоял перед ней восторженный и побежденный. Потом придет и раскаяние или негодование, а может, сожаление. Но сейчас он был ее, дальше некуда.
Слова слетели с ее губ и перетекли ему в глотку, и он с готовностью их проглотил.
– Все, – сдавленно произнес Далтон, и тогда она все поняла.
«Им придется убить тебя, чтобы самим выжить».
Часть V. Время
Тристан
Бывали времена, когда природная склонность Тристана к цинизму сопутствовала более длительному расстройству – масштабной, хронической паранойе. С редкими проблесками оптимизма его разум и тело разбирались резво, как с вирусом. Лучик надежды? Раковая клетка. Возможно, это было чем-то системным, результатом строгого недоверия длиною в жизнь. Когда в жизни все шло хорошо, Тристану казалось, будто его готовятся крупно прокинуть.
Собственно, по этой причине мысль о том, что со своей магией он способен на большее, чем подозревал до вступления в Общество, и выводила его из себя до умопомрачения. Были ли тому логические подтверждения? Разумеется. Любые способности, если их развивать как надо, усиливаются, особенно магические, а если даже эксперты и не подтвердили его статус медита («Да и с хрена ли перед этими хлыщами выеживаться, сын?» – железно изрек Эдриан Кейн), это значило, что он просто еще не изведал все грани своего таланта.
Удерживало ли это его от мысли, будто он попросту медленно сходит с ума? Нет, нисколечко, ведь оставалась вероятность, что и его, и остальных потихоньку, методично травят. Афера трудная, зато хорошая. И если так ему суждено умереть, пусть. Кто бы ни замыслил это, он очевидно настроен на положительный результат.
Объяснить такое было трудно, вот Тристан и не объяснял. Никому. Хоть и чувствовал, что отпускает некоторые глубинные страхи; это чувство усиливал Каллум, всякий раз глядя на него с ободрением в моменты, когда крыша у него начинала течь особенно сильно. В этом противоречии и заключался конфликт: тяжело, когда видишь одно, а знаешь другое. Странно, но последней каплей стали слова Либби. Ей показалось важным, что Тристан не способен видеть ее версию реальности, и дальше он сам сделал выводы.
Все упиралось в фундаментальный и непреложный факт: Тристан и остальные видели все по-разному. Если верить Каллуму с Парисой, прочие люди воспринимали мир через призму опыта, образования и систему ценностей и морали. Сам Эйнштейн (который, как ни странно, медитом не был, хотя с виду – так натуральный колдун) утверждал, будто реальности не существует вовсе, разве только в отношениях между системами. То, что видят все – иллюзии, восприятие, толкования, – это не объективная форма реальности.
В то время как Тристан видел саму реальность: ее истинную, объективную форму.
