Париса стиснула зубы.
– Да.
– Через некоторое время занятия прекратились. Учителя ты, конечно, обожала. Ты любишь учиться. А вот братцу твоему не нравилось, что ты уделяешь внимание кому-то другому, не ему. Печаль! Бедная малышка Париса, принцесса, запертая в сокровищнице, словно дивная пташка – в клетке. Как же ты выбралась? – Каллум поразмышлял, выплескивая на стену образ из прошлого. – А, ну разумеется. Мужчина.
Налетел ветер и сдул нечеткое изображение юной Парисы.
– Идем со мной, – позвал Каллум, и у нее подогнулись коленки. Сил сражаться у нее не было. Остальные тоже следовали за ними, зачарованные. – Нужно больше места. О чем я? Ах да, тебя кто-то спас… нет, ты спаслась сама, – поправился Каллум, проводя ее через аванзал в большую комнату, – просто заставила его считать, будто постарался он. Это был… приятель твоего брата? Да, его ближайший друг. Я чувствую предательство. И за свои подвиги он ждал от тебя чего-то… Вечной преданности? Нет, – засмеялся Каллум, – конечно же, нет. Он хотел чего-то более… доступного.
В прихожей он остановился и взглянул на Парису. Свет, окружавший ее образ, который неотступно следовал за ними вдоль по стенам, внезапно погас – и на картинку словно спикировали тени с балюстрады.
– Сколько тебе тогда было? – спросил Каллум.
Париса с трудом сглотнула. Во рту у нее явно пересохло.
– Восемнадцать.
– Лгунья, – ответил Каллум.
Она еще плотнее сжала губы.
– Пятнадцать.
– Спасибо за честность, – произнес Каллум и направился к лестнице, уводя Парису наверх. – Выходит, когда ты поняла, тебе было… сколько? одиннадцать?
– Двенадцать.
– Да-да, конечно. А твоему братцу – семнадцать? Восемнадцать?
– Девятнадцать.
– Естественно. А сестрице твоей – четырнадцать?
– Да.
– Какой ужас. Просто ужас-ужас. – Каллум хотел было погладить Парису по щеке, но та с омерзением отпрянула. Тогда Каллум, смеясь, жестом пригласил ее войти в парадный зал второго этажа. – Так, значит, это меня ты ненавидишь?
– Я к тебе ненависти не испытываю.
– Ты не хочешь ненавидеть меня, потому что думаешь, будто я при помощи таких глупостей, как ненависть, творю ужасные преступления.
Протянув ей руку, он вошел в гостиную для больших приемов.
– Ну что?
Париса одарила его злобным взглядом.
– Танцевать будем?
– Хочу посмотреть, как ты держишь темп, – заверил ее Каллум.
Париса закатила глаза, но на приглашение ответила.
– Ты, видимо, решил, что побеждаешь, – заметила она и, стоило положить руку ей на талию, с неестественной чистотой исполнила вальсовый шаг. Другого, впрочем, Каллум от нее не ждал. Где-то заиграла музыка. Наверное, ее работа.
– Ты мне скажи, – ответил Каллум. – Это же тебе полагается читать мои мысли.
– Ты большую часть своего существования проводишь в исключительном убеждении, будто побеждаешь, – сказала Париса. – Если честно, Каллум, то тебя и читать-то не больно интересно.
– Вот как?
– У тебя в голове мало что происходит, – заверила его Париса, изящно выгибая шею. – Никаких тебе особенных амбиций, ни чувства собственной неполноценности.
– Мне стоит чувствовать себя неполноценным?
– Большинство ведь чувствует.
– А может, я – не большинство? Не в том ли смысл?
– Только ли в том? – пробормотала Париса, поднимая на него взгляд.
– Ты со мной такая настороженная, – укоризненно заметил Каллум. – Это ранит мои чувства.
– Вот уж не думала, что у тебя есть чувства.
Каллум заставил ее сделать пируэт, прокрутив под своей рукой, и вспышкой красок разбавил тон стены. Он уже давно перестал следить, идут ли за ними остальные. Париса, надо отдать ей должное, сумела увлечь его.
– Это оно? – спросил Каллум, указывая на багрянец. – Не уверен, что верно подобрал оттенок.
– Для чего?
Он, впрочем, ощутил, как она напряглась в его объятиях.
– Твое подвенечное платье, – ответил Каллум с вежливой улыбкой, и Париса на миг замерла. – Как там, кстати, муженек? Жив, полагаю? Ты потому сменила имя, поступила в Парижский универ? Ты не производишь впечатления карьеристки, а значит, от чего-то бежала. Где лучше укрыться, как не в стенах магически защищенного университета?
Уловив ее глубинную злость, он ощутил сильное, острое блаженство.
– О, это еще не самое страшное, – сказал Каллум. – И до тебя уйма девочек бежала от супругов-тиранов. Твой братец не пытался помешать браку? Вряд ли, – вздохнул он тихонько. – Он так и не простил тебя за предательство, вот и решил наказать.
Париса ошеломленно попятилась, и Каллум протянул ей руку.
– Ты уже давно в бегах, – практически пропел он, убирая с ее щеки выбившуюся витую прядку. – Бедняжечка. – Он притянул ее к себе и обнял, чувствуя, как в груди у него вздымается небольшая волна ее отчаяния. – Ты спасаешься бегством с самого своего рождения.
Опустошенная, Париса упала ему на грудь, а он развернул ее и повел в сторону южного крыла дома.
– Заешь, ты не виновата, – сказал Каллум, кладя руку ей на талию и направляя по дополнительной лестнице, прочь от часовни (слишком претенциозной) – к террасе на верхнем этаже. Париса постепенно сдувалась, и чувства хлестали из нее, словно кровь из рассеченной вены. – Люди так высоко ценят красоту, но только не ты. И не свою. Твоя красота – проклятие.
– Каллум, – невнятно произнесла она. А он, улыбаясь уголком рта, провел пальцем по ее нижней губе.
– Ты ненавидишь их? – прошептал он, легко целуя ее в щеку. – Нет, вряд ли. Думаю, втайне считаешь, что заслужила это, правда? Ты сводишь людей с ума, ты видела, как они лишаются рассудка. Стоит им обратить на тебя взгляд, и ты сразу все понимаешь, да? Видишь и чувствуешь. И за это ты, возможно, считаешь себя чудовищем. Тогда твой страх передо мной понятен, – тихо произнес он, кладя ладони ей на щеки. – Втайне ты для себя плохая настолько, что мне и не снилось, ведь твой голод неутолим. Твои желания ненасытны. Ты не устаешь ставить людей на колени перед собой, да? Извращенность собственных желаний пугает тебя, но куда проще думать, будто я – еще хуже.
Каллум отворил стеклянные двери террасы. Париса чуть не поскользнулась, ступив на промокший под лондонским дождем мраморный пол. Струи воды хлестали по греко-римскому фарсу, который считался местным декором, стекая слезами из глаз мраморных купидонов и беленых нимф.
Каллум взял Парису под руку и повел вдоль края крыши, с которой открывался вид на сады, россыпь кизила и ряд веймутовых сосен.
