Дабы оттянуть неизбежный натиск моральных дилемм и навязчивых мыслей, Тристан нанес визит в винный погреб особняка, где разжился абсентом. Сейчас он поднес бутылку к губам, зная, что у Парисы найдется ответ. На любой вопрос и в особенности на этот. Она бы не пришла к нему с пустыми руками.
– Я говорю, – ответила Париса, изящно расстегивая пуговку у него на рубашке, – что нам надо установить собственные правила.
Ту ночь он помнил смутно и жалел, что сумбура не было в голове, когда все происходило: к несчастью, запуская язык в рот Либби Роудс, видел он и соображал ясно. Он прекрасно знал, кто она и как ему следовало себя вести – а именно удержаться и не скатываться к разврату и, вполне возможно, к роковым поступкам.
Париса, может быть, это и начала – расчетливо, и руководствуясь тем, что Тристан назвал бы древним, атавистическим женским коварством, – но и он никак не попытался остановить это. К тому же не удавалось избавиться от жажды, которую он только сейчас осознал.
А жаждал он, как ни печально, Элизабет, мать ее, Роудс.
Это правда была жажда, не обдуманное желание. Винить во всем стоило некую химическую реакцию, беса или порок, о котором написаны книги. Да и абсент подогрел, жидким теплом растекшись по телу, однако, что бы там ни пожирало Тристана, мучился он, похоже, давненько. Симптомы определили его состояние, хотя, возможно, он все это время жаждал Либби, просто был глух и слеп к своим чувствам.
Не стоило забывать, что Либби Роудс была в первую очередь физиком. Даже сейчас ее прикосновение вызывало дрожь в его теле, словно подземные толчки.
Зато она не больно-то зацикливалась на том, что между ними произошло.
– Электроны, – огорошив Тристана, совершенно без предупреждения сказала Либби спустя месяц после того, как они предались непотребству, о котором потом не перекинулись ни словом. Тристан же к тому времени взялся настраивать свою магию: он глушил одни чувства, перенаправляя другие. В тот момент он наполнял слуховые каналы шумом, вспоминая при этом вкус ее губ.
– Что, прости? – спросил он, радуясь, что только Париса и умеет читать мысли. Ее, к счастью, в комнате не было.
– Насколько малые предметы ты можешь разглядеть? – спросила Либби.
Стало не сильно понятней.
– А что?
– Ну, ты как будто умеешь фокусироваться на компонентах разных вещей, – сказала Либби, так и не поднимая более актуальных тем вроде того, что они совсем недавно переспали.
Тристан проснулся в кровати с ней – с ней, а не с Парисой, – и ожидал, что Либби Роудс станет вести себя… привычно. То есть испытывать страх, сожаление, вину. Но вместо этого она оторвалась от рукописи, которую читала в этот момент, и посмотрела, как он с трудом садится в постели.
– Нам необязательно говорить об этом, – первым делом сказала она. – Я бы даже предпочла не говорить вовсе.
Тристан каким-то чудом выпрямился и, прищурившись, посмотрел на нее. Во рту было непостижимо сухо, голова гудела, а в памяти безжалостно мелькали образы того, что он недавно сделал, обрывки ощущений и остатки вкуса.
– Ладно, – выдавил он, а вот Либби вдруг встрепенулась, вспомнив что-то.
– Чем вы, кстати, вчера с Парисой занимались?
Сушняк только все усложнял.
– Она попросила прийти. Сказала, надо кое-что обсудить. – Услышав лед в собственном голосе, Тристан помолчал. Стоило ли говорить о том, что раскрыла Париса относительно Общества, при таких-то небывало щекотливых обстоятельствах?
– О. – Либби отвернулась. – Ну что ж, не хочешь говорить мне…
Твою мать, теперь уж точно придется.
– Роудс… – начал Тристан и замолчал.
Ей это точно не понравится.
Хотя, с моральной точки зрения, утаить от Либби правду было бы куда хуже. Учитывая ночь накануне. Ну как теперь строить заговор против нее? В одной постели проснуться – это не просто так.
Да и с чего бы начать? Париса рассказала, что один должен погибнуть, и только тогда остальные пятеро добьются посвящения. Жертву никто никогда не выбирал; выбирали всегда палача. Все это время кандидатов настраивали, будто бы этот метод – цивилизованный и честный, тогда как в действительности он был примитивен и постыден. И если Париса права, то они, похоже, сейчас под пятóй организации, которая убивала и убивает вот уже тысячелетиями.
Впрочем, Тристан ждал, что Либби запаникует, и потому решил немного приврать. Фигушки он сейчас скажет Либби правду. Кровать у нее, в конце концов, прекрасно может загореться, вместе с Тристаном.
– Тебе известна проблема вагонетки? – спросил он вместо этого. – Когда ты оказываешься у рычага управления сошедшей с рельсов вагонетки…
– И должен либо погубить пятерых и спасти одного, либо убить одного, но спасти пятерых? Да, – подтвердила Либби. – Я ее знаю.
Интересно же получалось: Тристан беседовал с Либби, лежа в ее кровати, тогда как на занятиях они изучали мысль. В контексте магии мысль, разумеется, не была просто философским понятием; ее учились направлять, читать, забавляться с ней, интерпретировать.
Этика пришлась как нельзя кстати.
– Ну и как? – спросил Тристан, а когда Либби нахмурилась, пояснил: – Убила бы ты одного ради спасения пятерых?
– Париса вызвала тебя ради мысленного эксперимента?
– Что?
Либби молчала, и Тристан, моргнув, ответил:
– О… Нет, она… Ладно, дело касалось Форума. Видимо… – Он снова помедлил. В жизни он еще не испытывал такой нерешительности и сейчас отчаянно жалел, что не одет. Точнее, остро переживал незнакомое прежде чувство – когда он голышом наедине с Либби.
Париса была права. Мысли, однажды посеянные, уже не выбросить. Тристан не мог забыть ощущений, когда касался ключицы Либби, проводил большим пальцем вдоль ее горла – готовый то ли перерезать его, то ли обласкать – или и то и другое.
– Видимо, – сделал он еще попытку, – визит, который нанесли Парисе, заставил ее… задуматься.
– Об Обществе, ты хочешь сказать?
– Да, типа того.
– И как это связано с проблемой вагонетки?
– Ну, кого-то устранят, так? В этом случае ты убиваешь одного, чтобы спасти себя. Не буквально, конечно же, – поспешил добавить Тристан. – А… концептуально.
– Мысленные эксперименты меня никогда особо не занимали, – настороженно проговорила Либби. – И потом, в некоторых случаях эксперимент зависит от того, кто все эти люди.
– Представь тогда, что один человек – я. Это что-то изменит?
Говорить он старался непринужденно, хотя, конечно же, реальность открывшейся ему правды выбивала из колеи так сильно, что Либби, наверное, и вообразить не могла. С другой стороны, она ведь не Париса. Вряд ли Либби сообщила бы Тристану о своем решение избавиться от него, лежа с ним в кровати. И Тристан мыслил верно.
