– Нет, конечно, с какой стати? – Она прочистила горло, опустила взгляд на руку, за которую ее ухватил Тристан, и он ее отпустил. – Просто подумай об этом, – тихо посоветовала Либби, – ладно?
Затем, потупившись, она без слов покинула читальный зал.
– Вот же ветреница. – Каллум проводил ее взглядом и снова обернулся к Тристану. – Она еще не знает, да?
– Не знает. – Он так и не сумел заставить себя сообщить Либби, что гипотетическая моральная дилемма вовсе не такая уж и гипотетическая (и не моральная). – Да и потом, вряд ли это правда.
– Вряд ли, – согласился Каллум, падая на стул рядом с Тристаном. – Мне интересно, как они, по-твоему, объявят нам обо всем?
– Вдруг это уловка? Или ловушка? Типа…
– Типа инсценировки? И Форума?
Тристан вздохнул.
– А если они просто хотят проверить, на что мы способны?
– А вдруг все правда? – предположил Каллум. – Вряд ли у тебя зацепки есть.
– Зацепки?
– Ну, «цель» – это как-то слишком топорно, – сказал Каллум. – Как и «мишень».
Тристан слегка ощетинился, и не покидающая лица Каллума ухмылка чуть погасла.
– Вот и ты меня теперь считаешь черствым?
– Тебя и старый хлеб нашел бы черствым, – пробормотал Тристан, и Каллум хохотнул.
– И все же вот они мы, – сказал он, призывая пару стаканов, – одного поля ягоды.
Один стакан он поставил перед Тристаном и плеснул в него бренди из фляги, которую извлек из кармана пиджака.
– Знаешь, я уже не помню, когда первый раз понял, что чувствую не так, как другие, – будто между делом, заметил Каллум, не отрывая взгляда от напитка. – Словно… всегда так умел. Само собой, я сразу же понял, что мать меня не любит. Мне она говорила «люблю тебя» не реже, чем моим сестрам, – продолжал он, наливая себе, – но я не чувствовал в ее словах тепла.
Каллум помолчал.
– Отца она ненавидела. И сейчас ненавидит, – подумав, сообщил он, взял стакан и принюхался. – Есть у меня подозрения, что зачали меня не при самых романтичных обстоятельствах.
Каллум взглянул на Тристана, а тот отстраненно поднес стакан к губам. Каллума, как обычно, окружала размытая аура магии, не выдававшая ничего конкретного. Ничего за рамками обыденного, что бы там для Каллума обыденным ни было.
– Короче, – продолжил он, – я заметил, что, совершая определенные действия – произнося фразы, глядя в глаза этак, – я мог заставить ее… потеплеть ко мне. – Бренди обжег Тристану рот; только не вкусом, а парáми. Полная противоположность абсенту, которая, как ни печально, давала не менее сильный результат. – Кажется, мне было десять лет, когда я заставил мать меня полюбить. Потом я заметил, что могу заставить ее делать что-нибудь: поставить бокал, убрать нож, разобрать чемодан, отойти от перил балкона… – Улыбка Каллума сделалась мрачной. – Сейчас она совершенно довольна. Она повелительница самого успешного меди аконгломерата в мире, в идеальных счастливых отношениях с одним из множества любовников, которые вдвое младше нее. Отец вот уже больше десяти лет ее не беспокоит. Но она по-прежнему любит меня иначе, не по-настоящему. Она любит меня, потому что это я внушил ей любовь. Я, словно якорь, прикрепил ее к этой жизни, и посему она любит меня так, как можно любить свои цепи. Она любит меня, как военнопленный.
Каллум пригубил напиток.
– Я чувствую, – сказал он, глядя на Тристана голубыми глазами. – Очень даже глубоко чувствую. Но, в силу необходимости, делаю это не так, как другие.
Мягко сказано. Тристану снова стало интересно, не воздействует ли Каллум на него, однако он до конца не мог это го понять.
Не мог определить.
– Я… – начал Тристан и, прочисти в горло, сделал потом еще глоток. – Я бы не хотел подобного проклятия.
– У всех свое проклятие. И свои дары. – Улыбка Каллума поблекла. – Мы ведь в собственных вселенных боги. Боги разрушения. – Он поднял стакан, тостуя, и сел поудобнее. – Ты зол на меня.
– Зол?
– Это не совсем точное слово, – поправился Каллум, – но только им я могу описать твое состояние. В тебе есть обида, недовольство. Легкий налет патины, ржавчины на наших прежних сущностях.
– Ты ее убил. – Даже сейчас упоминания о том представлении казались ему глупыми и неуместными, а тогда он и вовсе остолбенел и с трудом верил своим глазам. Увиденное вспоминалось, точно давний сон; выдумка потерявшего берега разума. Тогда бездна воззвала к Тристану, и в его мысли, изящно разворачиваясь, влетела уродливая и пугающая картина, и точно так же, непринужденно, их покинула. Такая мимолетная и страшная, что даже не походила на правду.
– Мне тогда ее смерть показалась благородной, – сказал Каллум.
Тристан лишь огромным усилием воли заставил себя не вытаращиться на него.
– Это как же?
Каллум пожал плечами.
– Когда чувствуешь боль человека, трудно не попытаться унять ее. Разве мы не поступаем так с человеком в агонии. При иных обстоятельствах это называют милосердием. – Он снова пригубил напиток. – Порой, когда я переживаю чьи-то муки, я хочу того же, что и они: чтобы все это завершилось и наступил конец. Состояние Парисы нескончаемо, оно вечно. Разрушает ее всю жизнь.
Он опустил пустой стакан на стол.
– Оно пожрет ее, так или иначе. Желаю ли я ей смерти? Нет. Но…
Он снова пожал плечами.
– Одни страдают храбро, другие неуклюже. – Он поднял взгляд на смущенного Тристана. – А кто-то страдает тихо, поэтично. Париса вот – упрямо и бессмысленно, она держится только ради того, чтобы держаться. Избегает поражения; стремится не чувствовать больше, чем просто ничего. А это все-таки тщеславие, – сказал Каллум и сухо рассмеялся. – Она, как все прекрасное, не выносит мысли о конце существования. Мне интересно, обострится ее боль или притупится, когда ее красота увянет?
– А как же те из нас, кто не страдает? – спросил Тристан, поглаживая пальцем кромку стакана. – Что мы для тебя значим?
Каллум ненадолго присмотрелся к нему.
– Мы все поражены проклятием, которого заслуживаем, – сказал он. – Кем бы я стал, будь мои грехи, сделавшие меня таким, какой я есть, иными? У тебя, мне кажется, комплекс малости, незаметности. – Он выпрямился и подался вперед. – Ты вынужден видеть все без прикрас, Тристан, – прошептал Каллум, – потому что думаешь, будто тебя совсем не видно.
Каллум забрал у Тристана стакан и облокотился о стол. Погладил Тристана по щеке, и его большой палец задержался на ямочке на подбородке. За миг до этого Тристан даже подумал, что, возможно, хочет этого: прикосновений, нежности.
Каллум знал о его желаниях, а потому, наверное, так и было.
– Я чувствую, – повторил Каллум, – очень глубоко.
