Пять.
Утра.
Тристан со вздохом отошел от двери Либби и постучался в ту, которая была рядом с его.
Каллум открыл без рубашки, взъерошенный. У него за спиной Тристан разглядел еще не остывшие смятые простыни, на которых он, такой чинный, спал какие-то мгновения назад.
Странно, что Тристан не знал, как Каллум выглядит для остальных. Порой он жалел, что не может забраться к другим в голову, словно та же Париса, и увидеть это. В нем сейчас говорило любопытство. Каллум явно сотворил нечто со своими волосами и носом. Применил некие чары, но вот целостного результата Тристан оценить не мог. Каллума он видел обычным: не совсем белокурые волосы и высоковатый лоб; челюсть, такая мощная, что казалось, будто он не разжимает стиснутых зубов. При умении внешность можно исправить. Глаза у Каллума были близко посаженные и не такие синие, какими они казались остальным. Каллум, наверное, даже позволил себе постоянные магические изменения; технологии смертных и то помогали скорректировать зрение, а уж с медитскими чарами, доступными сыну главы агентства иллюзионистов, он явно уже позабыл свое подлинное лицо.
– Вижу тебя, – вырвалось у Тристана, еще прежде, чем он сообразил, что говорить. Но так, наверное, даже лучше было, ведь он мог ляпнуть: «Не хочу быть один» или того хуже: «Не знаю, чего хочу». И то и другое Каллум угадал бы по его виду. Просто ужасно, когда ты столь катастрофически открыт.
Каллум посторонился, жестом приглашая, и Тристан, не говоря ни слова, вошел.
Нико
Нико уклонился от кросса справа, но пропустил жесткий хук и в голос выругался, перемешав высоколобый испанский и сельские новошотландские оскорбления.
Как-то Гидеон научил его одной фразе на русалочьем – смеси датского, исландского и смутного подобия инуитского, – но предупредил: произнесешь неверно и вызовешь морское чудовище, полупризрак-полусирену, поэтому употреблять ее смысла не было. Макс тоже не помог расширить запас ругательств, потому что упорно повторял только «бля».
– Что-то ты не в настроении, – заметила Рэйна, смахивая пот со лба и глядя, как Нико, потеряв равновесие, пятится в жизнерадостно цветущий розовый куст.
Нико подождал, пока перестанут слезиться глаза.
– А может, это ты стала лучше? – без энтузиазма проворчал он.
– Так-то оно так, но ты совершил промах, – заметила Рэйна, как обычно не щадя его чувств.
– Да, ладно. – Слегка надувшись, Нико плюхнулся на траву. – Предлагаю тогда на этом закончить.
Рэйна бросила на траву уничижительный взгляд (похоже, та ее оскорбляла; как-то Рэйна обмолвилась, что некоторые виды английских лужаек склонны к непомерной заносчивости), но в итоге все же без особого удовольствия присела рядом.
– В чем дело? – спросила она.
– Ни в чем, – ответил Нико.
– Ну и ладно.
Эта беседа практически во всех смыслах вышла полной противоположностью той, которая состоялась у Нико совсем недавно.
– Ты крадешься, – обратилась к Нико Париса из раскрашенной комнаты. При этом она даже не оторвалась от книги, которую читала, сидя за столом. – Хватит подкрадываться.
Нико замер у порога.
– И вовсе я не…
– Я телепат, – скучающим голосом напомнила она. – Ты не только крадешься, ты еще и дуешься.
– Ничего я не дуюсь.
Ну ладно, может, не так уж эта беседа и отличалась от разговора с Рэйной.
– Просто войди уже и говори, что тебя гложет, вдруг вместе разберемся, – предложила Париса, отрываясь, наконец, от винтажного выпуска комиксов про Людей Икс. Вот это да! – Чего? – раздраженно спросила она, проследив за взглядом Нико. Выражение ее лица в тот момент точнее всего можно было бы описать как очень строгое. – Профессор Икс – телепат.
– Ну, я знаю, – нерешительно проговорил Нико.
– Ты не считаешь, что его списали с медита?
– Нет, я просто… а, забей. – Он скривился, ероша волосы у себя на затылке. – Да я так… ты занята, и…
– Сядь, – велела Париса, ногой пододвигая ему стул.
– Ну ладно, в общем, так… – Нико неуклюже присел.
– Все же хорошо, – сказала Париса. – Хватит трястись.
– Я не трясусь! – Нико чуть вскинулся, и Париса подняла на него взгляд.
Она все же была отчаянно, невозможно красива.
– Я знаю, – сказала Париса. – Это и сделало меня такой, если ты внимание обратил.
Нико тут же снова стушевался.
– Знаю, – ответил он, уперев взгляд себе в ноги. Неужели и Либби вот так себя чувствует? Он почти никогда не тупил, как она, а если и тупил, по-своему, то не больно-то парился. Ему встречалось много красавиц, и среди них – стервы, но почему же он сейчас растерялся?
– Я не стерва, – уточнила Париса, – я просто бестактна. И пока ты смехотворно не обвинил во всем языковой барьер, – добавила она, едва он раскрыл рот, – я вполне себе бегло говорю на трех языках, так что эта отмазка не покатит.
– Ну, тогда тост за твое лингвистическое превосходство, – уязвленный, проворчал Нико. Париса перевернула страницу.
– Сарказм, – заметила она, – это мертвая форма остроумия.
Даже такое упоминание смертности заставило Нико вздрогнуть, и Париса со вздохом подняла взгляд, привлеченная его движением.
– Да говори уже, – предложила она, отбрасывая комиксы в сторону. – Хватит уже ходить вокруг да около на цыпочках, Николас. Не будь тряпкой, а то и я размякну, хотя словами не сказать, как мало у меня времени на притворство…
– Ты умерла. У меня в голове.
Париса немного помолчала, видимо, снова мельком ныряя в голову, о которой зашла речь. Тут Нико понял, что Париса босая, – заметил розовые ноготки ее стопы, покоившейся на соседнем стуле. Ему не хватало терпения возвести магическую защиту, вот он решил и сейчас не заморачиваться. Он откровенно сосредоточился на созерцании Парисиного лака для ногтей: вдруг эти мысли выдадут его не так сильно, как любые другие, которые Париса могла выловить.
– Не стоит волноваться из-за той меня, что была у тебя в голове, – сказала наконец Париса. – Ее не существует, Нико. Есть только я.
Теоретически хороший совет, но в данном случае – едва ли приемлемый.
– Я в некотором роде чувствую себя ответственным, – признал Нико, – то есть…
– Глупости, – перебила она.
– …Я хотел сказать, что это, наверное, нечестно, – уточнил Нико, – но все же. Почему… – Он не договорил.
– Почему из всех голов я выбрала именно твою? Я же говорила тебе, Нико: потому что ты меньше других способен на вероломство.
– Звучит как оскорбление.
– Отчего же?
