Особенно она не владела собой сейчас.
– На меня Каллум не влияет, если ты об этом, – заставила она себя ответить, разъяренная собственным отчаянием и тоской. Спрашивал Тристан, конечно, о другом, но Либби, поддавшись эгоизму, была просто не в силах сказать правду о своем голоде, даже частично. Больше она ни кусочка себя терять не хотела.
Тристан отвернулся, встав к ней спиной.
Либби хотелось плакать, и одновременно ее мутило.
Ну ладно.
– Я хочу этого. – Брошенное Тристану в спину, признание прозвучало очень тихо. – Я хочу этой жизни, Тристан. До боли хочу, но эта боль так ужасна, мне так мерзко.
Тристан уперся локтем в дверь.
– Когда Атлас говорил мне об этом, – медленно продолжала Либби, – мне все показалось почти логичным: без платы никуда. Естественно, придется заплатить. Ну, какая сила в этой жизни дается без жертвы? И, возможно, есть тот, без кого я обойдусь.
Она сделала глубокий вдох.
– На миг мне даже показалось… что я готова убить. Что у меня получится. Возможно, этот человек и жить-то не достоин, а мир без него станет чище. Но, боже мой, – ахнула Либби, – кто я такая, чтобы решать?
Она немного помолчала.
– Кто я такая, чтобы оценивать чью-то жизнь, Тристан? Это не самозащита, это жадность! Это… так нельзя, и…
Не давая ей продолжить – пока она не растворилась в потоке собственного бессвязного лепета, – Тристан обернулся.
– Ты так сильно печешься о своей душе, Роудс?
В каком-нибудь ином мире он бы, наверное, ее коснулся.
В каком-нибудь ином мире она была бы этому рада.
– Всегда. – Хватило бы одного шага. – Постоянно. – Он взял бы ее за талию, затянутую в джинсы, провел рукой по животу, вниз от пупка, потом убрал бы волосы ей за ухо. Она вспомнила его обжигающее дыхание, как сама трепетала от вожделения. – И мне жутко при мысли, как спокойно я дала бы ей пасть.
Кто бы ни запустил это в ней – Париса ли, сама ли она, насмотревшись на другие свои ипостаси в проекциях, видениях, мечтах, замаскированных под фантомы, – тормозить процесс было поздно. Однако сейчас Либби с Тристаном застыли в опасной близости друг от друга, скованные, как в параличе, бездействием.
Один шаг нарушил бы его. Либби получила бы Тристана, все это, просто отдавшись падению. Какой бы развращенной версией себя она ни стала бы там, в будущем, до нее было рукой подать. Осознание пульсировало в голове, стучало в груди, окончательное и обжигающее…
все это могло бы стать…
– Мне пора, – выдохнув, сказала Либби.
…моим.
Она ушла, а Тристан даже не пошевелился.
Париса
– Ты меня избегаешь, – пробормотал Далтон.
– Да, – согласилась Париса, даже не думая картинно напрячься при его появлении. Вообще, любой, кто сидел слишком спокойно – как, скажем, высокоодаренный телепат, – окружал себя жутковатой аурой, которая сама по себе нервировала. Далтон казался идеальным примером обескураживающе особенного мага, каким Париса очень старалась не быть. Нормальность и ее вынужденная имитация – чуть вздрогнуть от испуга, удивленно поморгать – это наше все.
Но раз уж Далтон ничем не выдал своего приближения, то и Париса отбросила рефлекторные реакции, которых от нее обычно ждали. Позволила себе, по сути, быть собой: не удивилась, никак не меняясь в лице.
И от своего занятия не оторвалась.
– Как бы там ни было, скука меня не оттолкнет. – Просто она задумала нечто иное. Например, хотела посмотреть, принесет ли наконец плоды парадокс Тристана Кейна и Либби Роудс.
Далтон скрестил руки на груди и присел на краешек стола.
– Спрашивай уже, – сказала Париса, перелистывая страницу книги. Проклятия крови. В сухом остатке ничего слишком сложного, разве что цена. Почти всякий проклинающий в итоге сходил с ума, и почти всякий проклинаемый в конце концов сбрасывал с себя чары – ну, или хотя бы производил потомство, которое их отменяло. Таким образом природа стремилась к равновесию: с разрушением всегда шло перерождение.
– Мы знали о твоем муже, – сказал Далтон, говоря, видимо, за высшее руководство Общества. – Но не о твоем брате или сестре.
В голове у него вертелся другой вопрос, но Париса не удивилась тому, что до него еще нужно добраться. Разум Далтона заволокли тучи смущения, плотные слои стратосферы, через которые предстояло пробиться.
– Это потому, – сказала Париса, – что с моим братом ничего не случилось. – Она перевернула еще страницу и прочитала ее. – Раскапывать совершенно нечего.
Далтон немного помолчал.
– А вот Каллум вроде как нарыл нечто интересное.
В голове у Парисы, куда Далтон, к счастью, доступа не имел, Амин всегда был мягок, а Мехр тверда.
«Ты жемчужина нашей семьи; ты моя, ты наша прелесть».
Доброта и была слабостью Амина. «Ты так восхитительна, что я хочу владеть тобой, контролировать тебя».
«Ты – шлюха, разрушила эту семью!»
А Мехр терзалась собственной злобой. «Презираю тебя за то, что показала мне мое уродство».
Париса закрыла книгу и подняла взгляд.
– Военное дело – это поиск компромисса. Обе стороны должны потерять некую малость ради победы, – раздраженно заметила она. – Если Каллум и выведал какие-то мои секреты, то только потому, что так было выгодно мне.
Далтон нахмурился.
– Ты думаешь, я виню тебя за то, что ты раскрыла?
– Да, я думаю, что ты считаешь меня слабой и теперь хочешь утешить.
– Слабой? Нет, ни в коем случае. А что плохого в том, что я попытаюсь тебя утешить?
Париса не ответила, и тогда Далтон напомнил ей:
– Каллум этими секретами тебя же и убил.
– Нет, – возразила Париса, – это ведь не он сделал за меня выбор. Я сама.
Далтон опустил взгляд на свои скрещенные руки: как скажешь.
– Спрашивай, – повторила Париса, на этот раз нетерпеливо, и Далтон снова обратил на нее внимание. Париса то и дело видела проблески его вероломных граней, забытых и спрятанных под замкóм. Она всегда замечала их в самые интересные моменты. Но, занимаясь наукой, обсуждая книги или идеи, Далтон совершенно не походил на свою спектральную форму. Она пробивалась наружу в мгновения вроде этого, когда он смотрел на Парису с таким напряжением, в котором сам же не угадывал голода. Когда искал чего-то вслепую во тьме.
– Ты запретила вмешиваться, – начал он, но Париса остановила его, замотав головой.
– Да, и хорошо, что ты сдержался. Иначе кто-нибудь – тот же Каллум – мог заметить, где мы находимся, и я бы проиграла.
