Этого, видимо, хватило Либби, и ее понесло:
– В текстах прямо говорится, что наведенные в качестве мести и расплаты чары со временем разрушаются. Если убийство и есть цена продвижения в библиотеке… если ритуал правда важен, – твердо поправилась она, – то провести его должен не тот, кто был бы рад избавиться от Каллума, и определенно не равнодушный к нему человек. Это должен быть тот, чья душа станет страдать от потери. Стрела тогда нанесет смертельный урон, когда ее направляет добродетельная рука. Вывод напрашивается один…
Встав, она посмотрела на Тристана, опустившего взгляд на чашку с чаем.
– Это сделаешь ты, – сказала Либби.
Сразу же стало ясно, что Рэйна и Нико согласны. Париса по привычке незаметно влезла к Тристану в мысли, проверяя их.
В голове у Тристана она нашла сплав воспоминаний и видений, сшитого из кусочков монстра. Голос Каллума, губы Парисы, руки Либби. Смутные, непостоянные, они сливались. По крайней мере, в одном Либби не ошиблась: для Тристана это будет жертвой. В нем ощущалась любовь, слишком большая и в то же время слабая, извращенная и мучительная, похожая на страх. Париса такую уже встречала: ее легко испортить. Чувство к чему-то неуправляемому, неуязвимому, слишком хорошее своей безответностью и слишком хрупкое для взаимности.
Тристан ни о чем не думал, он переживал – очень остро и глубоко. Так сильно, что Каллум скоро все почувствует. Париса, предчувствуя возвращение Каллума, распахнула двери библиотеки, и в этот миг мучения Тристана схлынули, наткнувшись на некий внутренний порог. В голове у него полыхнул ярким пламенем листочек пергамента: обугленные края сворачивались и разлетались хлопьями пепла.
– Ладно, – сказал он.
С этого слова все и началось.
Интерлюдия
– Мало кто знает, как голодать, – сказал Эзра.
Ответом ему было молчание.
– Странное, пожалуй, утверждение, но это так. Этот навык приобретается. Люди думают, будто надо родиться с предрасположенностями, неуязвимостью или неспособностью гореть. Им кажется, по-другому никак. Одни от природы хотят всего, а другим не нужно ничего, но это неправда. Хотеть можно научить. Жаждать можно научить. И точно так же можно научиться голодать.
Молчание.
– Проблема в том, чтобы насытиться, – продолжал Эзра. – Слышал ведь про то, как у вегетарианцев болят животы, когда они впервые пробуют мясо? Им кажется, будто они умирают. Процветание – это муки. Но тело приспосабливается, верно? Это ум упорствует. Нельзя стереть историю. Нельзя просто взять и удалить желание, еще хуже – нельзя забыть боль. В конце концов привыкаешь к излишествам и вернуться не можешь, ведь помнишь только страдания и голод, которому так долго учился. Урок же в том, как давать себе ровно столько, чтобы просто не умереть. У кого-то это займет всю жизнь, кому-то поможет эволюционировать, если повезет, но в итоге это заканчивается. Однако ты не забудешь, как голодать. Как смотреть на других с завистью. Как гасить боль в душе. Голод – это бездействие, верно? Тело уже приспособилось, но разум все еще жаждет. Напряжение не проходит. Для выживания много не надо, а вот существование, рост – они ненасытны. Чем дольше голодаешь, тем навязчивей становится призрак голода. И вот когда ты научился, и когда тебе кто-то наконец что-то дает, ты превращаешься в хомяка. Ты копишь. Технически ты чем-то владеешь, но не совсем. Ты все еще хочешь, а желание – это самое трудное. Голодать научиться можно, владеть – нет. Никто этому не научится. В этом и недостаток смертности.
Молчание.
– Быть магом еще хуже, – сказал Эзра. – Твое тело не хочет умирать, у него слишком много всего внутри. Вот и желания больше. Голод наступает намного быстрее. Когда ты не можешь насытиться, это напоминает бездну, она катастрофична. Нет в мире медита, способного низвергнуть себя до простоты и тем более обратиться в прах. Мы голодаем, просто не все делают это верно. Некоторые берут слишком много, им становится дурно, и они умирают. Излишек – отрава; даже еда – отрава для того, кто слишком долго не принимал пищи. Все может стать ядом. Умереть легко, охерительно легко, и потому те, кто становится чем-то, подобны голодающим верно. Они берут небольшими порциями, безвредными дозами. Мы приобретаем иммунитет. Все, чем мы ухитряемся завладеть, со временем становится нашей вакциной. Но болезнь всегда сильнее. И мы по-прежнему подвержены ей. Мы боремся, стараясь голодать как следует, голодать с умом, но в конце концов она забирает нас. У всех у нас для желания разные причины, однако приходит она за всеми.
– Кто приходит? – спросил Атлас.
Эзра улыбнулся, прикрыв глаза от солнца.
– Сила, – сказал он. – Понемногу, потихоньку, пока мы не сломаемся.
Каллум
Ребенком Каллум не очень-то симпатизировал книжным злодеям. Ими двигали какие-то неясные, общие убеждения. Вымораживала даже не какая-то там порочность и безрассудство, потребность и устремления, которые в конце концов и губили антагонистов, – в этом они были поистине лишены стиля, – и не то, как они обстряпывали свои, без сомнения, грязные и низкие делишки, а их страстное желание чего-то добиться.
Герои же вступали в дело неохотно, им роль навязывали, они становились мучениками. Тоже непривлекательно, зато хотя бы не лишено смысла. Злодеи, конечно, были слишком уж деятельны, но стоит ли постоянно участвовать в тягомотине под названием нескончаемый крестовый поход? Захват мира – это же такая глупость. На кой вообще подчинять себе пустоголовых марионеток, вооруженную вилами толпу? Желание хоть чего-то – красоты, любви, всемогущества, свободы – это естественный порок человечности, но добровольное жертвование собой казалось напрасной тратой…
Простой выбор виделся Каллуму куда более честным, предельно истинным: сказочный крестьянин нуждается в деньгах для умирающего ребенка и пойдет на все. Прочая часть истории – про награду за выбор добра или злополучный исход, когда герой поддавался безрассудству и пороку, – всегда была слишком напыщенной, приукрашенной и откровенно лживой. Вселенской справедливости не существовало. Вот предательства сплошь и рядом. Хорошо это или плохо, но люди по заслугам никогда не полу чают.
В историях Каллуму нравились убийцы, преданные солдаты, которыми двигали какие-то личные мотивы, а не глобальные, «правильные» дела. Играть роль в большом деле – это, возможно, и мелко, зато хотя бы рационально и уж точно понятнее поисков судьбы. Взять того же егеря, не нашедшего сил убить Белоснежку. Он душегуб, поступивший по своей правде. Победило в итоге все человечество или проиграло? Неважно. Егерь не собирал армию, не сражался за добро, не пресек прочих злодейств королевы. На кону не стояла судьба мира; и дело было не в предназначении. Каллума такое восхищало: сделать выбор и держаться его. Вопрос стоял только в том, сумеет ли егерь жить со своим, ведь в конечном счете значение имела только жизнь, пусть даже скучная, ничтожная и серая.
Вот истина истин: жизни смертных коротки и незначительны. Люди приговорены к смерти. На деньги счастья не купишь, как не купишь вообще ни на что, зато за деньги можно приобрести все остальное. В поисках удовлетворения контролировать человек мог лишь самого себя.
