Либби была героем. Париса злодеем. В конце обе познают разочарование.
Нико и Рэйна – такие важные и корыстные, что их можно вовсе не считать.
Тристан – солдат. Последует туда, куда прикажешь отправиться.
Убийцей был Каллум. Это примерно то же, что и солдат, но действовал он в одиночку.
– Тебя волнует смерть? – как-то вечером после ужина спросил его Тристан. Они вдвоем остались в столовой у теплого очага; топить было не нужно, ведь за окном уже дул весенний ветер, однако Общество ценило эстетику. – Кто-то ведь может приговорить тебя.
– Однажды я и так умру, – ответил Каллум. – Я с этим смирился. Если остальные хотят, пусть выбирают меня, это их право. – Он посмотрел на Тристана и, улыбаясь уголком рта, поднес к губам стакан. – Просто у меня есть точно такое же право с ними не согласиться.
– То есть тебя не волнует, что остальные уже могли выбрать… – Тристан осекся.
– Выбрать что? Убить меня? Боялся бы элиминации, не пришел бы.
– А зачем ты пришел?
Реакция. Тристан этого, само собой, не понял бы, даже если бы их мотивы совпадали. Он нуждался в короле с твердыми принципами, хотя сам не знал собственных.
Жалкое зрелище, право слово.
– Вот ты все меня спрашиваешь об этом, – сказал Каллум. – А разве это так важно?
– А разве нет? Мы сейчас изучаем намерение.
– Так ты о моих намерениях?
– Да.
Каллум сделал еще глоточек, обдумывая ответ и давая мыслям настояться.
Жизнь в Обществе не была скучной: в ней появились организованность, привычки, но так влияет на человека любой коллектив. Жить ради себя, конечно, куда интересней: в один день проспать до обеда, в другой забраться на Олимп и навести среди богов шорох, – но это пугает людей, расстраивает их. Когда потакаешь своим капризам, окружающие становятся не в меру враждебными, недоверчивыми. Они предпочитают предсказуемость привычек, небольших традиций; чем незначительнее, тем лучше. По утрам – завтрак, по сигналу гонга – ужин. Нормальность их успокаивает. Все отчаянно желали жить без страха и в отупении.
Люди же по большей части разумные животные. Им известны опасности сумасбродства. Они существуют в хроническом состоянии выживания.
– Намерения у меня те же, что и у остальных, – через некоторое время произнес Каллум. – Выделиться. Поумнеть. Стать лучше.
– Лучше кого?
Каллум пожал плечами.
– Лучше кого угодно. Лучше всех. Так ли это важно?
Он посмотрел на Тристана и ощутил вибрации неудовольствия.
– А, – сказал Каллум. – Ты бы предпочел, чтобы я солгал.
Тристан вскинулся:
– Я не хочу, чтобы ты лгал…
– Да, ты хочешь, чтобы моя правда была другая, но понимаешь, что это невозможно. Чем больше ты знаешь о моих истинных намерениях, тем больше вины ощущаешь. Это, видишь ли, хорошо, – заверил его Каллум. – Ты так хочешь отмежеваться, но правда при этом чувствуешь больше любого в этом доме.
– Больше? – с сомнением и ужасом переспросил Тристан.
– Больше, – повторил Каллум. – Объем твоих переживаний выше, а спектр шире.
– Я бы подумал, что ты укажешь на Роудс.
– Роудс и близко не представляет, кто она такая, – сказал Каллум. – Она ничего не чувствует.
Тристан наморщил лоб.
– Грубовато.
– Ни капельки.
Объятая страхом, Либби Роудс грозила вот-вот расплавиться, а ее решения строились исключительно на том, что лепил из нее окружающий мир. Из нее, самого могущественного кандидата, – кроме Нико, – однако это было неудивительно, ведь таково ее проклятье. Какой бы силой Либби Роудс ни обладала, она побоялась бы использовать ее во вред. Для этого она слишком узко мыслила, не знала голода. Слишком прочная окружала ее клетка страхов и желания всем угодить. День же, когда Либби осознает, что способна создать собственный мир, обернется для всех катастрофой, но шансы на то были крайне малы, и потому Каллум спал по ночам спокойно.
– Ей же лучше, что она ничего не чувствует, – сказал он. – Так для нее безопаснее.
Правду он Тристану так и не открыл, но лишь потому, что Тристан задавал не те вопросы. Например, он не спросил Каллума, к каким книгам открыла ему доступ библиотека. Страшная ошибка, если не сказать смертельная.
– Расскажи мне про отца, – попросил Каллум, и Тристан пораженно моргнул.
– Что? Зачем?
– Ну, окажи любезность. Назовем это сближением.
Тристан устремил на него ястребиный взгляд.
– Терпеть не могу, когда ты так делаешь.
– Что?
– Ведешь себя так, будто мы в каком-то спектакле. Как будто ты машина, которая просто воспроизводит обычное поведение. «Назовем это сближением», скажешь тоже… – Тристан угрюмо посмотрел на свой стакан. – Я порой задумываюсь, понимаешь ли ты вообще, что значит заботиться о других, или просто имитируешь поступки настоящего человека.
– Об этом ты задумываешься постоянно, – сказал Каллум.
– О чем?
– Ты сказал, что «порой задумываюсь», но это не так. Ты задумываешься постоянно.
– И?
– И ничего. Я просто говорю то, что тебе вроде как нравится.
Тристан ответил ему злым взглядом. Вот, так-то лучше.
– Ты ведь понимаешь, что я знаю, да?
– Ты о моем предательстве? – напрямую спросил Каллум.
Тристан моргнул.
Потом еще раз.
– Ты чувствуешь, будто я тебя предал, – пояснил Каллум. – Потому что считаешь, будто я на тебя влиял.
– Манипулировал мной, – с рычанием произнес Тристан.
Он определенно ошибся. Свой промах Каллум осознал, заметив на губах Парисы улыбочку – на следующую ночь после того, как Тристан отклонил его обычное предложение пропустить по стаканчику перед сном. Нашел-таки способ проверить его, но сейчас дергаться было поздно, все уже произошло. Люди ненавидели терять независимость, свободу воли. Терпеть не могли, когда ими управляют. Больше Тристан Каллуму не поверит, и со временем все станет только хуже. Это было похоже на гниение, болезнь, которая все усложняет. Теперь Каллум может говорить что угодно: Тристан уже сомневается в искренности своих к нему чувств.
Гнев Тристана углями тлел вот уже несколько дней, так что ладно.
Значит, пришло время поговорить по душам.
– С какой стати ты меня обвиняешь? Я просто выбрал любимый напиток, – сказал Каллум, которого это все вдруг стало утомлять. – Любой, у кого есть талант, склонен его использовать.
– Что еще ты со мной сделал?
– Ничего хуже того, что сделала с тобой Париса. Или ты правда думаешь, будто она печется о тебе искреннее меня?