– Сегодня в школе у нас был очень интересный спор. За и против. Гомосексуальность – это приемлемо или это мерзость перед Господом и человечеством? Мне интересно ваше мнение. У нас обе стороны были убеждены, что правы.
Мама немедленно встревожилась. Каждый раз, чувствуя, что я в ней нуждаюсь, она неизменно проявляла любовь и поддержку. Папа был таким же. Меня часто обнимали и целовали, для родителей это было естественно. И после моих слов они немедленно насторожились.
– Неужели, милый? Обе стороны? Какое разочарование, верно, дорогой? – она выжидающе посмотрела на отца.
– Полагаю, ты права. – Она продолжала смотреть, пока он не добавил: – Конечно, права.
– Надеюсь, все учителя заняли однозначную позицию в этом вопросе?
– Не совсем. Некоторые высказывались за одних, некоторые – за других.
– Ужасно. Просто ужасно! Так несправедливо по отношению к некоторым мальчикам. Из-за этого у них может сложиться неверное мнение. Возможно, мне стоит завтра позвонить директору и пожаловаться.
– Пожалуйста, не надо. Оно того не стоит. Это было просто обсуждение.
– Ты уверен? Хорошо. Но я считаю преступлением заставлять мальчиков обсуждать такое. Это может им навредить.
– Да, тех, кого не так поддерживают дома, как меня, это может травмировать.
– Почему, милый? Что случилось?
Мама всегда была очень умна и быстро улавливала суть. Иногда – слишком быстро. Неожиданно для меня разговор стал очень опасным.
– Ничего особенного! Я имел в виду, что в противном случае все эти разговоры могут сбить с толку.
– Не беспокойся, ты в надежных руках.
Она расслабилась. Я тоже. Папа и так почти не напрягался. Мама протянула руку и коснулась моей.
– Никогда ни о чем таком не волнуйся, – заверила она меня. – Не позволяй сбить себя с толку. Папа тоже подтвердит, что для нас это никогда не было вопросом. Конечно, гомосексуализм – это мерзко. Правда, дорогой?
– Конечно!
– И ты можешь не сомневаться, – мама ободряюще похлопала меня по руке, – что во всей нашей большой семье ни один человек не будет иметь дела с гомосексуалистом. – Она отстранилась, скрестила руки на груди и преувеличенно передернула плечами. – Какой стыд! Я имею в виду, для родителей таких сыновей. Убивает, когда все вокруг смотрят с жалостью. И бедные их матери! Последние исследования считают возможной причиной гомосексуализма доминирование матери при слабохарактерном отце. Это же позор! Ты согласен, дорогой?
Я напомнил, что пора возвращаться к домашней работе, улыбнулся, встал, зашел в свою комнату, запер дверь и разрыдался. Я плакал из-за несправедливости и жестокости. Оплакивал крах знакомого мира, школы, в которой я процветал и держал голову гордо поднятой, оплакивал подтверждение того, что собственные родители меня не знают, а подобных мне считают мерзостью.
В ту ночь я почти не спал. Мой мозг обрабатывал новые данные. Переоценивал. Отбрасывал отжитое. Страдал. Хорошо помню, как лежал с открытыми глазами и наблюдал, как разгорается рассвет. Было уже почти пять утра. На исходе той долгой ночи я принял решение.
Я последую совету директора.
Тридцать шесть часов спустя мы с Энтони вместе выходили с репетиции хора.
– Новый образ! – воскликнул он с интонацией диктора американской рекламы. Я сделал вид, что позирую. – Новая прическа и новый костюм.
В тот день я уложил волосы на прямой пробор, надел стильный темно-синий пиджак с широкими отворотами и очень широкие брюки-клеш.
– Собираюсь отрастить длинные. И оцени каблуки!
Поддернув штанину, я продемонстрировал пятисантиметровые каблуки, благодаря которым мой рост перевалил за метр восемьдесят. Энтони немедленно принялся пародировать моего декана:
– Позор! Позор! Что вы делаете, юноша?
– Именно то, что велел этот старый хрыч, Энтони. Я начинаю новую жизнь.
– Она тебе к лицу, – искренне заметил он.
– Поверь, это только начало. У меня большие планы.
– Ого! Жду с нетерпением. Держи меня в курсе всех подробностей. Расскажешь завтра на фехтовании, – он умолк и в кои веки продолжил обычным голосом: – Мне правда жаль, что так вышло.
Самое время было рассказать Энтони о случившемся. Мы успели пока пройти только полпути по длинной центральной школьной аллее, и я еще успевал ввести его в курс основных перемен, пока мы не разойдемся в разные стороны по Риджвей.
– Слушай, я завтра не пойду на фехтование. Я больше не вернусь в секцию.
– Что? – Энтони замер как вкопанный.
– Уже пару месяцев я по вечерам хожу в додзё, это по-японски «школа», к тренеру, у которого крутейший черный пояс за пределами Японии. Он обучает самой жесткой разновидности карате – кёкусинкай. Полный контакт. Никто не сдерживает удар. Или пинок.
– И?
– И я убедил учителя физкультуры зачесть мне за фехтование десять часов в неделю в додзё. Объяснил ему, что не успеваю на обе тренировки. Сказал, как расстроен тем, что больше не смогу представлять школу на турнирах. Похоже, ему нужно было напомнить о моем отстранении, потому что это и решило дело. Кода я закончил говорить, он был готов меня всячески поддержать.
– Так им и надо. И где у вас арена для сражений?
– В Рейнс-Парк. Минут двадцать отсюда на велосипеде. Там серьезные люди. По-моему, школьников, кроме меня, на тренировках не бывает. Большинство – старше. Мне нравится.
– Да ты как Брюс Ли, – фильмы о боевых искусствах были тогда на пике популярности, а «Выход дракона» и секс-символ Брюс Ли определяли стандарты. Энтони отмер и пошел дальше. – А театральная труппа? Как поступишь с этим внезапно запрещенным направлением карьеры?
– Весь мир – театр, мой милый мальчик!
– Все мы – актеры поневоле, мой дорогой! Да-да, знаю. Но если не наша труппа, то что?
– Компьютеры! За компьютерами – будущее.
– Компьютеры? – Энтони снова остолбенел.
– Я вступлю в компьютерный клуб.
– Так, погоди-ка, у нас тут нет такого. Поедешь в Нью-Йорк?
– У нас тут не было такого. Но у мистера Биллингса есть доступ к одному из компьютеров IBM, и несколько человек могут раз в неделю за ним заниматься.
– Это где у него компьютер?
– В Мертонском политехническом.
– Политехническом?! – он снова переключился в режим пародии на декана. – Позор! Позор! Они там даже латынь не учат. Расщепляют инфинитивы
[7]. Не сумеют правильно написать «Оксбридж»…
