Сегодня люди точно так же используют понятие «естественности», чтобы раскритиковать то, с чем они не согласны. Если мне интуитивно кажется, что что-то неправильно, я называю это «противоестественным», и это имеет мало отношения к тому, бывает ли так «в природе», то есть вне мира людей. Что может быть «естественнее» инцеста? Животных не волнует, насколько близка их генетическая связь с партнером, избранным для размножения. Разумеется, когда мы называем явления вроде инцеста «противоестественным», мы имеем в виду человеческую природу, а не природный мир – но мы никогда не определимся в том, что есть человеческая природа. Для последователей Фомы Аквинского, схоласта XIII века, Господь создал всякую вещь для какой-то нужды, и в ее природе исполнять свое предназначение; исследование природы вещей есть «натурфилософия», философия природы – категория, под которую Аристотель (и его средневековые последователи из различных религиозных традиций) поместил то, что мы сейчас могли бы назвать наукой. Для Фомы Аквинского человеческая природа в соответствии с Божьим замыслом должна быть рациональной, а любые сексуальные действия, которые противоречат рациональности (чаще всего, любые действия, которые не ведут к деторождению), являются неестественными. Для некоторых современных людей поступать «естественно» значит следовать телесным желаниям, а не искусственным социальным нормам, – но это предельно далеко от средневековых взглядов, согласно которым существуют законы природы, и они намного сильнее социальных норм. Следовательно, концепт «природы» также является социальным конструктом, и природа, о которой говорили средневековые люди, – это не та природа, которой говорим мы. Как указывает Карма Лохри: «“Естественное” и “неестественное” не были средневековыми способами сказать “гетеросексуальность” и “извращение”»
[17].
Многие считают, что в Средние века о сексе говорили мало. Согласно распространенному сегодня мнению, верующие считают тему секса непристойной: из этого многие делают вывод о том, что в Средние века, когда влияние религии было невероятно сильным, что эту тему должны были замалчивать – однако это неверно. Не всегда можно легко понять, как именно следует интерпретировать слова средневековых людей, когда они говорили о сексе – но о нем говорили. Мишель Фуко, как известно, опроверг так называемую «репрессивную гипотезу», согласно которой в викторианском и иных обществах XIX века о сексе говорить было нельзя. На самом деле, говорит Фуко, буржуазная культура XIX века говорила о сексе беспрестанно, даже если все разговоры были сосредоточены вокруг того, почему те или иные сексуальные действия ужасны; секс обсуждали в рамках права, медицины, литературы и политики. То же самое верно и для Средневековой Европы.
Средневековые разговоры о сексе – это не только идеи религиозных или светских властей о том, как его подавить (хотя такие, конечно, тоже были). Секс обсуждали в повседневных разговорах едва ли не чаще, чем считается пристойным во многих кругах современного общества Северной Америки. Большая часть населения в Средние века жила за счет сельского хозяйства, и для них не было тайной, как именно размножаются животные. Многие жили в маленьких домах, где не было отдельных спален, так что дети в Средние века вполне могли знать о родителях то, что для современных детей скрыто за дверями спальни. Мы видим, что средневековые люди обсуждали секс открыто и были очевидно знакомы с тем, как он происходит.
Два примера из разных литературных источников могут прояснить для нас, что было дозволено говорить, а что нет. В одной из французских фаблио, La damoiselle qui ne pooit oïr parler de foutre («Девица, которая не выносила слово “трахаться”»), дочь фермера не выносит, когда при ней говорят слово foutre («трахаться» – наиболее близкий эквивалент, поскольку, пусть текст обращен к аудитории аристократов и буржуа, слово foutre точно было вульгарным): она настолько нежная, что от одного этого слова ей становится плохо. Она и рабочий на ее ферме описывают разные части тела эвфемизмами: его пенис – это конь, ее вагина – это источник и так далее. В итоге она просит его «напоить его коня в ее источнике»
[18]. Юмор истории основан на том, что, хотя она ханжески не хочет слышать и произносить связанные с сексом слова, сами действия никаких проблем у нее не вызывают. Однако это подразумевает, что женщина вряд ли покраснела бы от такого слова: в норме – любой, кто готов вступить в половой акт, без проблем был готов его назвать.
В средневековой Скандинавии, как следует из норвежских и исландских законов, за определенные оскорбления следовало изгнание из общества – иными словами, если преступник оставался на территории Исландии, любой мог безнаказанно его убить. Назвать мужчину самкой какого-либо животного – что связано с обвинением в пассивном гомосексуальном поведении – было одним из таких оскорблений. В исландских сагах, написанных в XIII веке, но повествующих о событиях IX–XI веков, можно найти несколько примеров таких оскорблений. Эти слова чудовищны и влекут за собой жестокую месть не потому, что они оскорбительны сами по себе, но поскольку они бросают тень на маскулинность того человека, к которому они обращены. Дело не в том, что человек, который их произнес, говорил слишком прямо: проблема не в отсутствии эвфемизмов. Конкретные слова были вне закона не потому, что они сами по себе неприличны, а из-за стоящих за ними идей – идей, которые не стали бы более приемлемыми, если бы человек выражался завуалированно.
Эти примеры – а таких можно привести множество – указывают на то, что люди могли говорить и говорили о сексе, а протесты если и возникали, то не были связаны с тем, что тема секса сама по себе считалась грязной или непристойной. Секс для средневековых христиан был очень сложной темой, но в целом они не пытались решить проблему замалчиванием. Некоторые ученые заметили наметившуюся в конце Средневековья тенденцию использовать эвфемизмы: например, Мажордом у Чосера жалуется, когда кто-то говорит о нем «мужицким» языком
[19]. Чосер высмеивает здесь скорее протесты против использования грубой лексики, нежели саму эту лексику; хотя он предупреждает читателей, что и Мажордом, и Мельник – мужланы и изъясняются соответствующе, а если кто-то хочет нравоучений, то пусть читает другую книгу. Тем не менее, в этом чудится некоторое лукавство, и в любом случае протесты связаны не с темой обсуждений, а только с определенной лексикой. О сексе в Средние века говорить было можно. Возможно, Чосер, авторы фаблио или авторы «Тысячи и одной ночи», в которой секс встречается часто, преимущественно писали для развлечения, а не для поучения, но это в очередной раз показывает, что шутки, которые сегодня могли бы показаться грязными, в Средние века были уместны в качестве развлечения и у обывателей, и у интеллектуалов.
