Мы находим примеры любовных отношений между мужчинами в крупном корпусе поэзии мусульманской Испании, написанной как мусульманами, так и евреями. В обеих этих конфессиях содомия порицалась почти как в христианстве, но в среде социальной элиты эти запреты игнорировались – опять-таки, почти как в христианстве.
В действительности, историческая ценность типа отношений, освященных этой церемонией, заключалась не в том, что она представляла собой предшественницу сегодняшних однополых браков. Брак в Средневековье был не столько закреплением и официальным заявлением о любви между двумя людьми, сколько созданием юридического подразделения, которое узаконивало детей и облегчало передачу собственности от одной семьи к другой и от одного поколения к другому. Однополые союзы представляли собой противоположность. Эта церемония демонстрировала тип отношений, которые не получали признания в обществе, которые можно назвать «страстной» или «эротической дружбой». Люди были преданы друг другу и связаны друг с другом так, как современная им культура не признавала.
Вышедшая в 1994 году книга Джона Босуэлла «Однополые союзы в Европе до Нового времени» (Same-Sex Unions in Premodern Europe) вызвала в среде исследователей ожесточенные споры о том, соответствует ли описанная им церемония процедуре заключения брака или же такие церемонии похожи скорее на создание братского союза (речь идет об обряде адельфопоэзиса, о котором мы упоминали выше, на стр. 186). Однако историческая важность взаимоотношений, которые освящала подобная церемония, состоит не в том, что они являются прототипом современных однополых браков. В Средние века брак был не подтверждением и официальным признанием любви между двумя людьми: он скорее формировал юридическую единицу, позволяя узаконить рождение детей и облегчить передачу собственности, во-первых, от одной семьи к другой, а во-вторых, от предыдущего поколения к следующему. Очевидно, что однополые союзы не решали такую задачу. Подобная церемония освящала взаимоотношения, для которых в современном обществе нет формальной процедуры легитимизации: мы бы назвали такие отношения страстной или чувственной дружбой. Это не брак; тем не менее таких мужчин нельзя назвать и просто хорошими друзьями. Современная культура не знает названия для такой тесной, крепкой связи между двумя мужчинами.
В современной теории культуры для тех, кто нарушает или подрывает гетеросексуальный порядок, используется термин «квир». Судя по тому, что мы видим в средневековых источниках, страстную дружбу между мужчинами можно было бы назвать квирной. Такая дружба не мешала мужчинам жениться (если только они не приняли обет безбрачия) и заводить детей и вполне допускала, что время от времени они будут вступать в сексуальные связи с женщинами. Однако в Средние века от многих мужчин, которые поддерживали сексуальные отношения исключительно с женщинами, ожидалось, что приносящие наибольшее удовлетворение и радость несексуальные отношения они будут поддерживать с мужчинами (а от женщин ожидалось, что подобные дружеские отношения они должны поддерживать с женщинами). Должно быть, такие плодотворные, сердечные, даже страстные отношения нередко влекли за собой и сексуальный контакт.
От сексуальных связей, которые мы встречаем в судебных протоколах, такие любовные взаимоотношения отличает то, что они чаще всего не иерархичны с точки зрения возраста. Те отношения, которые суды расценивали как преступные, подразумевали преимущественно связь между мужчиной и «юношей» или по крайней мере подавались таким образом – независимо от фактического возраста участников. Мы не знаем точно возраст мужчин, которые с такой любовью писали друг другу или друг о друге, и иногда в таких текстах речь действительно идет о мальчиках или юношах, но чаще это не так. Возможно, подчеркивание молодости – это просто литературный прием: как и сегодня, в Средние века молодость часто ассоциировалась с красотой.
В силу специфики наших исторических источников мы не можем знать, вступали ли те или иные люди в сексуальные отношения. Как историки мы должны остерегаться того, чтобы применять для однополых и разнополых отношений разные стандарты доказывания. Если мы не предполагаем, что мужчина, адресующий другому мужчине любовные стихи, поддерживает с ним сексуальную связь, то мы не должны этого предполагать и в том случае, когда мужчина адресует такие стихи женщине. Эта проблема встает особенно остро, когда мы имеем дело не с оформленными отношениями, а только с желаниями. Однако в каком-то смысле можно сказать, что неважно, вступал ли некто в сексуальные отношения с другим человеком или нет: с исторической точки зрения важно, какие эмоции и отношения считались допустимыми или недопустимыми, а также как общество понимало людей, состоявших в тех или иных отношениях. Проблема в том, что уловить по дошедшим до нас источникам эмоции и желания еще сложнее, нежели конкретные действия.
В Средние века язык использовался не так, как сегодня, – даже если не учитывать очевидные различия вроде того, что тогда писали либо на латыни, либо на старых формах современных языков. Некоторые фразы или обороты, которые сегодня кажутся чрезмерно эмоциональными, тогда могли быть просто принятой речевой формулой или отсылкой к другому тексту. Когда мы начинаем письмо с обращения «Дорогой…» или завершаем его словами «Искренне ваш», мы не имеем в виду, что получатель письма нам дорог или что мы ему принадлежим; возможно, мы даже с ним не знакомы. Это просто принятая в данном языке формула, и если бы историки будущего по таким письмам попытались сделать какие-либо выводы о нашей коллективной или индивидуальной психике, они бы допустили серьезную ошибку. Точно так же, когда мы читаем средневековые тексты, мы не должны вырывать отдельные фразы из контекста и делать вывод о том, что они указывают на наличие в отношениях чувственного желания.
Однако даже когда тот или иной оборот очевидно следует понимать в прямом смысле, а не как принятую в языке фигуру речи, все равно довольно сложно с уверенностью сделать вывод о том, следует ли понимать такие фразы в эротическом ключе. Утверждать, что мы можем распознать сексуальное желание в речи носителя другой культуры, значит утверждать, что сексуальное желание универсально, что оно является частью человеческой природы, которая всегда выражается схожим образом даже в разных обществах. К подобным утверждениям прибегают сторонники психоанализа, по мнению которых человеческий разум работает строго определенным образом и проходит в своем развитии строго определенные этапы.
В этой ситуации историк сталкивается с дилеммой. С одной стороны, многие исследователи не спешат принимать объяснения, основанные на представлении о неизменности человеческой природы, что вполне оправданно: такая позиция приведет их к тому, что они будут вынуждены пренебречь глубочайшими различиями между культурами прошлого (или, если уж на то пошло, другими современными культурами) и нашей культурой. С другой стороны, если мы не считаем, что можем делать некоторые выводы о мыслях или чувствах человека по тому, что он написал, мы тем самым значительно ограничиваем наши возможности интерпретировать имеющиеся в нашем распоряжении документы. Нам следует попытаться отыскать золотую середину между двумя крайностями, первая из которых – представление о том, что в Средние века люди испытывали сексуальное желание точно так же и точно в тех же обстоятельствах, что и в наше время, а вторая – идея о том, что они настолько сильно от нас отличались, что мы не имеем никакой возможности их понять. Я считаю, что, когда мы видим перед собой текст, где один человек выражает глубокое желание находиться рядом с другим человеком и чувствовать его прикосновения, мы можем расценивать это желание как чувственное, даже если сам автор не счел бы его таковым. Это не значит, что все эти чувственные желания – как гетеросексуальные, так и гомосексуальные – претворялись в жизнь или что люди в Средние века хотели бы, чтобы они претворились в жизнь; но это значит, что история подобных желаний является неотъемлемой частью истории сексуальности.
