Я поворачиваюсь и унизительно иду к арфе, ругая себя за свой длинный язык. Нужно было понимать, что Мидас посчитает необходимым незамедлительно поставить меня на место.
Мы успеваем сделать буквально пару шагов, когда нас окликает Мидас:
– Командир, моя фаворитка, наверное, не сможет дойти самостоятельно.
Каблуки прилипают к камню, и мы с этим незнакомцем на мгновение застываем. Затем в пустотах его шлема раздается почти неслышимый вздох.
Я напрягаюсь.
– Не сме…
Я не успеваю закончить, поскольку фальшивый Рип берет меня на руки.
Он подхватывает меня на руки не как невесту. И не перекидывает за плечо, как грубый дикарь.
Нет, он несет меня как мешок с картошкой, одной рукой придерживая за талию и прижимая к своему боку.
Я так поражена, что не могу выразить протест. А он шумно топает к арфе, при каждом его шаге я болтаюсь, как непослушный карапуз на бедре у матери.
Меня беспардонно сажают на табурет перед инструментом, и в знак протеста я шикаю, бросив свирепый взгляд на мужчину, а ленты почти поворачиваются, пронзая его шелковыми языками. Не уверена, но кажется, вижу, как он подмигивает мне в прорезях шлема, после чего отворачивается и возвращается на место.
Какого черта?
В обеденной зале повисает невыносимая тишина, а потом Ману задает вопрос:
– Почему ты меня так не носишь?
– Потому что ты весишь на сотню фунтов больше, чем я, – отвечает Кеон.
– Какое чудовищное оправдание.
Испытывая признательность к Ману и его супругу за то, что нарушили эту неловкую паузу, я выпрямляюсь и вздергиваю подбородок, а потом начинаю перебирать струны пальцами.
Я не играю какую-то особенную песню. В том нет нужды. Ведь Мидас на самом деле не хочет, чтобы я развлекала кого-то музыкой. За всю мою многолетнюю игру такого никогда не было. Это представление, но не то, которое как-то связано с музыкой.
Ведь последующий час присутствующие гости едят, пьют и разговаривают, а я перебираю струны золотыми пальцами. Это медлительная, праздная мелодия без особого акцента, издаваемая посредством щипков моих пальцев.
Мидас больше ни слова мне не говорит. Ни Слейд, ни один из Гневов даже не глядит в мою сторону. Изредка на меня поглядывает Ману, но я знаю его не настолько хорошо, чтобы оценить, о чем он думает.
Веди себя хорошо.
Сядь.
Играй свою дурацкую музыку.
Не вмешивайся в мужской разговор.
Давние слова подпевают беззвучной мелодией. Та же самая чушь, но в другом замке.
Глава 20
Аурен
Кончики пальцев саднят.
Я долго не играла на арфе, и это сразу чувствуется. Просидев несколько часов на этом табурете с лежащими на коленях перчатками и голыми руками перебирая струны, издающие нестройные звуки, ощущаю, насколько болезненными и уязвимыми становятся пальцы.
Вообще-то музыка мне нравится. Нравится, что я могу владеть звуком каждой ноты, направлять мелодию. Возможно, мне нравится это так же, как птица любит петь. Но когда приказывают играть для фона, будто домашней зверушке, то у меня вызывает негодование само действо. Я хочу сидеть за арфой по собственному желанию, а не потому что мне велели.
Отчасти случившееся сегодня во благо. Мидас, явивший свои омерзительные наклонности, публичный позор, даже реакция Слейда – все это к добру, поскольку напоминает мне не сбиваться с пути. Напоминает, почему я должна найти Дигби и убраться отсюда раз и навсегда, а не доверяться мужчинам.
Докажи, сказала я Слейду.
Но он этого не сделал.
Когда ужин подходит к концу, Мидас ведет меня обратно в мою комнату. Его гнев пылает как двусторонняя свеча, раскаленная с одного конца злостью, а с другого – высокомерием. Будь я все той же девочкой из Хайбелла, то дрожала бы от страха, а именно этого он и хочет. Великан всегда рассчитывает, что распростершиеся у его ног будут цепляться за приказы, лишь бы не оказаться растоптанными.
Как только мы выходим в коридор, стражники отворяют дверь в мою спальню, и нам даже не приходится сбавлять шаг. Я направляюсь к балконным дверям и распахиваю их, не тревожась о том, что в комнату влетает скопившийся снег и рассыпается, как соль по мокрой тарелке.
Мне нужен свежий воздух. Нужна свобода, которую представляют собой эти двери. Потому что после сегодняшнего вечера, после этой демонстрации господства моей силе духа нужно напоминание.
Я не в западне.
Я не слабая.
Я не принадлежу ему.
Дверь захлопывается, и ее щелчок вторит потрескиванию в камине, где пламя глодает и кусает горящие дрова.
Я поворачиваюсь, сцепив перед собой руки в замок, и Мидас удерживает меня своим взглядом, словно желая вытрясти всю душу.
– Сегодня ты вела себя чудовищно.
Хочется фыркнуть от его лицемерия, но я сжимаю губы так, словно их склеили воском.
Правая половина лица Мидаса окутана оранжевым светом, и на загорелой коже переливаются языки пламени.
– Ты хоть понимаешь, что, должно быть, подумала о тебе королева Кайла?
Можно подумать, меня это волнует. Но определенно волнует его. Мидас зациклен на репутации и на том, как можно извлечь из нее выгоду.
– Аурен, я дал тебе слишком много воли. Но я не потерплю неуважения, а после нашей беседы ты должна уложить это у себя в голове.
Я задираю голову в гневе, угнездившимся во мне пернатым спутником.
– Дигби много лет служил верой и правдой. Ты не имеешь права ему угрожать.
Мидас смеется.
Жестоким, холодным смехом, контрастирующим с окутывающим его светом от камина. Мидас широкими шагами направляется ко мне и встает напротив, а от напоминания о побеге по спине у меня ползут мурашки.
– Я – царь, и потому у меня есть право на все. Я устанавливаю правила, порядки, законы. Ты порадовала меня своими трудами за прошедшую неделю, но твою сегодняшнюю выходку я не потерплю.
Моя крылатая злость поднимается, мрачная трель в ее горле звучит обещанием.
– Объясни, чем ты, черт побери, думала, когда прошлой ночью позволила этому омерзительному человеку к тебе прикоснуться? – Каждое слово Мидаса, как удар хлыста. – Если бы он был обычным солдатом, то его отрубленная голова уже лежала бы в твоей ванной, чтобы ты ее позолотила.
По горлу поднимается теплая желчь, и меня начинает мутить от представившейся картины. Я воображаю, как Рипу – Слейду – наносят удар по шее, и бледная кожа покрывается красной кровью. Мидасу не впервой совершать столь чудовищный поступок и приказывать мне позолотить голову в назидание остальным.
