– Но что это значит – быть ведьмой или, как вы говорите, практикующей? Что вы умеете? Этому учатся? Или это врожденное?
Я почувствовала, как Шэрон расслабилась. Ей, видимо, нравилось, когда ей задавали вопросы, на которые она хотела отвечать.
– У некоторых есть и врожденные склонности, это несомненно. Но чаще… чаще в игру вступает другое. Жажда. Амбиции. Дерзость. Смелость взглянуть в лицо реальности и сказать: «А я хочу по-другому». Угадай, к какой категории принадлежу я. – Она рассмеялась нездоровым хриплым смехом. Словно камни закрутились в камнедробилке.
– А мама?
– У твоей мамы был талант, – ответила Шэрон. – Но и дерзости ей было не занимать.
– А что она умела? Когда вы ее знали, она могла, например, заставить человека о чем-то забыть? О чем-то важном?
Шэрон замолчала.
– А почему ты сама ее не спросишь? Раз она жива.
У меня вырвался сухой смешок, царапнувший по горлу осколками разбитого зеркала и кроличьих костей.
– Ее не так легко разговорить.
– Представляю, – сухо ответила Шэрон и вздохнула. – Мы с ней недолго были знакомы. И когда перестали общаться, поверь, я не горевала. Она была сильной колдуньей, но все же второй скрипкой. А первую партию всегда играла ее подружка, Феличита. Вот что я точно знаю про твою маму – эта собака верна только одному хозяину. Она же до сих пор в лучших подружках у Феличиты Гузман?
– Да.
– Так я и думала. Фи была славной девочкой, но они с твоей мамой всегда ходили парой. Они вдвоем и…
Она так резко осеклась, что я решила, будто связь оборвалась, но в трубке по-прежнему слышался шум, похожий на шум океана. Теперь мне казалось, что это ветер колышет деревья. Я представила Шэрон в безлюдной местности, совсем одну.
– Они вдвоем и кто?
– Они вдвоем. Дана и Феличита. Два сапога пара.
По ее тону я поняла, что дальнейшие расспросы бессмысленны. Подумала и заговорила снова:
– Хозяйка книжного магазина назвала маму одной из «девочек Шэрон». Что она имела в виду?
Шэрон грустно вздохнула.
– Послушай, я жалею о том, какой была тогда. Я многим причинила боль, и есть люди, которые наверняка жалеют, что меня встретили. Но твоя мама не из их числа. Теперь я это понимаю. И это я жалею – каждый день жалею, – что встретила ее.
В ее голосе трепетала ярость. В конце он уже пылал ненавистью.
Я судорожно сглотнула, стараясь унять дрожь.
– Почему?
– Ах, – тихо произнесла она, – вот мы и дошли до главного. Но раз ты сама не понимаешь, мне нечего тебе сказать.
Небо посветлело. Где бы ни была Шэрон, там было еще темно.
– Кто-то пробрался к нам в дом, – сказала я. – Она сама входит и выходит, без ключа. Оставляет мертвых кроликов. А я сижу здесь посреди ночи и ломаю голову, что же такого моя мама натворила, что ее преследует такая нечисть.
Повисла вязкая тягучая тишина.
– Ты сказала – кроликов?
Голову пронзила боль.
– Вы знаете. Знаете, что это значит.
– Когда это было?
– Что?
– Кролики!
– Хм… Несколько дней назад. И я ее видела… девчонку, которая это сделала. Светловолосая. Совсем молодая. Понятия не имею, откуда мама ее знает.
– Светловолосая? Лет восемнадцати?
– Кажется, да. Ну да.
Шэрон разразилась чередой ругательств, длинной и цветистой, как именинная гирлянда.
– А она была… О боже. – Судя по голосу, ее переполнял миллион разных чувств. Страх, надежда и неприкрытое изумление. – А ты ее имени не знаешь?
– Откуда мне знать, как ее зовут?
– А как она выглядела?
Я встала на дрожащих ногах, повернулась, скользнула взглядом по деревьям, домам, окнам, в которых отражалось небо.
– Бледная кожа. Такая бледная, словно никогда не видела солнца. Волосы до середины спины… глаза светлые.
– А где твоя мать? Где сейчас Дана?
Я схватилась за горло. Каждое слово давалось с трудом.
– Не знаю. Не могу до нее дозвониться.
– Значит, ты одна. Она оставила тебя одну. Ты хоть знаешь, как защититься?
– Вы имеете в виду… приемы самообороны?
Последовала ошеломленная пауза. Потом она, кажется, отложила телефон и отошла. Я слышала, как она бормочет что-то в сторонке.
– Так, – сказала она, снова взяв телефон. – Феличита Гузман, старая подруга твоей мамы. Можешь ей позвонить?
– Они сейчас вместе.
– О, как мило, – презрительно фыркнула она. – Тогда вот тебе мой совет, раз мамуля с тетей Фи решили самоустраниться: запрись на ключ и сиди тихо, пока мать не вернется домой. Возьми перечный баллончик, если так тебе будет спокойнее. Карманный ножик, если есть. И держись подальше от зеркал. Лучше перестраховаться. – Она снова замолчала. – Хотя не факт, что поможет.
– Но кто она? – В моем голосе слышались истеричные нотки. – Она тоже… ведьма? И хочет навредить маме? Что вообще творится?
– Прости, детка, – сказала Шэрон. – Мне правда очень жаль. Но я не очень хороший человек и даже сама себе помочь не могу. Ты уж побереги себя, если сможешь. А я пойду проверю, не подбросил ли кто и мне на порог мертвого кролика.
Глава двадцать первая
Город
Тогда
Колдунья сидит рядом с тобой на зеленой скамейке под витражным окном в форме розы ветров. Витраж изображает девушку; в одной руке у нее яблоко, в другой – нож. На устах голодная улыбка.
Колдунья тоже проголодалась. В жизни она любила яблоки редкого сорта с розовой мякотью, что росли в ее саду; костный бульон, скользкий от жира; засахаренные фрукты, сочащиеся сиропом, и почти сырые яйца. Все обволакивающее, скользкое, хрустящее. В полусмерти ей хочется чего-то еще.
Об этом она и шепчет тебе во сне.
Работа еще не закончена, говорит она. Когда вы ее закончите? Завершите начатое, иначе я буду являться к вам днем и ночью и голос мой никогда не умолкнет. Я приложу свою руку ко всему, что вы делаете, вы будете видеть мое лицо в зеркале, а в вашей груди будет биться мое сердце, и я…
Я села, судорожно дыша. Во рту стоял железистый солоноватый вкус. Я провела языком по зубам, но не обнаружила ранку, которая могла бы кровоточить.
Фи сидела на полу, обложившись открытыми книгами.
– Плохой сон?
Я прижала руку к груди. Сердце трепетало, билось с удвоенной скоростью.
– Не помню.
– Вот и я тоже.
