Я ступала по ковру босыми ногами. Нервные окончания напряглись, стопы стали сверхчувствительными. Я прошла по коридору и приоткрыла дверь родительской спальни. Отец лежал ко мне спиной, заняв только свою половину кровати. Я прокралась мимо него на цыпочках, подошла к комоду и взяла старую фотографию в рамке: мама и тетя Фи, обеим по шестнадцать лет.
Я подошла к свету, льющемуся из окна, желая подтвердить смутное осознание, пришедшее мне во сне: одна половина фотографии была плоской. Другая же вспучилась, словно фотобумага покоробилась.
А медальон из осколков сердец состоял из трех частей.
Я открыла замочек с обратной стороны рамки и достала фотографию.
Я не ошиблась. Фотография встопорщилась и прижалась к стеклу, потому что треть ее была отогнута; кто-то не хотел больше смотреть на третьего человека, изображенного на портрете, но не осмеливался и отрезать эту часть фотографии. Я увидела, кто там изображен, и у меня помутнело в глазах.
Мама с тетей прильнули друг к другу, но третья девушка стояла прямо, как будто лом проглотила. Ее глаза были густо подведены карандашом, губы не накрашены, а вокруг шеи обвивалась зеленая ленточка. На ленточке висел третий осколок сердца. У девушки было странное лицо, словно сошедшее со старинной картины – картины голландского мастера, изображающей крестьян или святых. Перенесись это лицо на полотно, и никто не заметил бы подмены, разве что обведенные черным глаза выглядели бы неуместно.
На фото она была не такой худой. Не так похожа на юркого речного угря. Но это совершенно точно была она – девушка, возникшая на дороге перед машиной Нейта. Призрак, шагавший передо мной по улицам Вудбайна, освещенным ночными фонарями. Та самая девушка, что свернула за угол нашего дома. С тех пор, как сделали эту фотографию, прошло двадцать пять лет, но ее лицо ничуть не изменилось. Она как будто перенеслась во времени.
Глава двадцать седьмая
Город
Тогда
Наступило утро пятницы. Мы не разговаривали с Марион и Шэрон с той самой встречи в магазине. Но знали, что сегодня они будут ждать нас у Хаулетт-Хауса. Синяков у Марион наверняка станет еще больше.
– Хоть поспим нормально, – пробормотала Фи. Часы показывали начало девятого. Мы вышли из «Макдоналдса». – Что бы сегодня ни случилось, завтра мы наконец выспимся.
Я осторожно достала яблочный пирожок из картонного кармашка. Никаких гадостей вслед за ним не вывалилось – хотя сам пирожок из «Макдоналдса» был той еще гадостью.
– Да уж. Говорят, мертвым спится крепче всех.
– Брось свои шуточки, Дана, – выпалила Фи. – Представь, что будет с нашими отцами, если мы умрем.
– Мой продаст мои вещи и купит себе «понтиак».
– Думаешь, твое барахло так дорого стоит? Хватит только на наклейку на капот для «понтиака».
– Брось свои шуточки, Фи.
Она заломила руки.
– Не хочу становиться еще одной святой для отца. Еще не хватало, чтобы мой портрет красовался на его стене плача между мамой и Девой Марией.
– Уже представила. Мягкий свет, бархатный бантик для волос, крестик на шее…
– Он, кстати, спрашивал про крестик. Я сказала, что ты взяла его на время. Помолиться за отца.
– И дядя Нестор поверил?
Она сложила ладони и подняла глаза к небу.
– Пердонаме, Падре.
– Ох, милая моя, – сказала я и продолжила сначала в шутку, а потом уже серьезно. Горло сжималось с каждым словом. – Моя прекрасная Феличита. Если с тобой что-то случится, я отправлюсь за тобой на тот свет, как Орфей. Я вытащу тебя. Я… – Без тебя я рассыплюсь на тысячу песчинок. Стану звездной пылью.
– Я тоже, – ответила она и обхватила меня за плечи. – Моя единственная сестричка.
Кажется, в тот момент мы правда верили, что любовь спасет нас. И даже если мир закружится вихрем, мы сможем друг друга удержать.
* * *
Мы коротали часы и бесконечно тянувшиеся минуты, пока стрелка не коснулась семи и время не начало таять, как мороженое в рожке.
В восемь мы решили перекусить, чтобы не грохнуться в обморок от голода, но и не слишком набивать живот, чтобы нас не стошнило. В девять закатилось солнце. Мы отгоняли сон. В половине одиннадцатого стояли на автобусной остановке и так тряслись, что женщина, стоявшая рядом с нами – у нее был прозрачный виниловый рюкзак и зеленые тени до бровей, – предложила нам крендельки. В половине двенадцатого в ароматном садике у Хаулетт-Хауса искали в траве четырехлистный клевер.
Шэрон явилась сразу после нас. Увидела, чем мы заняты, опустилась в траву и присоединилась к охоте на клевер. Но четырехлистник мы так и не нашли. А потом пришла Марион.
Ее синяки побледнели, стали желто-зеленого цвета. Она искрилась, как оголенный провод, двигалась быстро, как на ускоренной перемотке. Я долго смотрела на нее, а потом поняла: это дар Астрид. В то время как мы с Фи изо всех сил его подавляли, Марион, должно быть, пользовалась новообретенной силой и лелеяла ее, как редкий цветок. У меня скрутило живот. Ей будет нелегко отказаться от этой власти.
– Покончим с этим, – сказала она.
Мы пошли той же дорогой, что в прошлый раз – через пыль и сумрак. Затхлым воздухом библиотеки дышать было тяжело, как сквозь маску из грубого полотна. Астрид была рядом, дышала нам в спину, подкрадывалась сбоку. Мы взобрались по лестнице на чердак.
Луна идеально подходила для наших целей – уже не полная, она тем не менее светила ярко, ее свет проникал в самую глубь моей ведьминской души. Теперь, когда момент настал, когда мы вновь оказались здесь, я ощущала странное спокойствие. Как будто все, что должно было случиться, уже случилось.
Часы пробили полночь. Марион опустилась на колени. Работа началась.
Ритуал шел как по маслу, словно мы смотрели повтор в записи. Голубое пламя, серое зеркало, белый воск. Все изменилось, когда Марион открыла раскладной нож и взяла кролика.
В этот раз кролик попался дикий и тощий, несмотря на лето. Его бока судорожно вздымались под крапчатой шкуркой. Он сопротивлялся, извивался в руках Марион, и наконец выгнул шею и запрокинул голову, чтобы ее укусить. Желтые зубы вонзились в ее руку, но она не пикнула. Мы в ужасе ахнули, когда ее кровь полилась на воск.
Решительным ударом она вонзила нож ему в горло. Но то ли нож был тупой, то ли шея зверька слишком жилистой – умирающему кролику удалось вырваться; Марион снова крепко его схватила. В этот раз она держала его лучше и с силой резанула по шее. Струя артериальной крови брызнула мне на руку. Я уронила иглу. Пришлось ползать в пыли, искать.
Ритуал продолжался, но цепь была нарушена. Эта магия была уже несовершенной, как дом со сквозняками, не защищенный от всех ветров. Когда Марион начала произносить заклинание, мне показалось, что в прошлый раз слова были другими. Теперь гласные были короче, согласные – грубее. Окровавленной рукой она рассыпала соль, подожгла залитое воском зеркало. Комната задрожала от внезапно усилившегося жара, и это тоже казалось неправильным. Должно быть, где-то Марион ошиблась, что-то пропустила. Ничего не выйдет, подумала я. И одновременно обрадовалась и ужаснулась. Но нет. Я увидела Астрид Вашингтон, ее глаза цвета золотой пыли смотрели на меня из зеркала. Она улыбнулась, губы раздвинулись и обнажили зубы, белые и ровные, как речной жемчуг.
