– Мне не нравится. – Ее голос резанул меня, как холодный острый нож. – Выглядишь дешевкой. С этими волосами и с этой губой тебе впору играть труп в детективном сериале.
Я закусила губу и поняла, что она видит мою обиду, которую я не сумела скрыть. На миг мне даже показалось, что она мне об этом скажет.
Но она лишь сказала:
– Я пошла наверх. Голова еще болит.
Что ж, глупо было рассчитывать на извинения.
* * *
Она спустилась только к ужину.
Сумерки проникли в кухню, отчего та казалась еще темнее. Мама возила вилкой по тарелке еду из доставки. Кожа на ее правой руке была гладкой, а на левой от костяшек до запястья тянулись шрамы. Эти шрамы были у нее всегда, но сегодня, казалось, выступали и пульсировали, как набухшие вены. Мне вдруг показалось странным, что никто никогда не рассказывал мне, откуда они взялись.
Папа в одиночку пытался расправиться с горой клецок и сказать что-то хорошее по поводу моего нового цвета волос. Хэнк весь ужин просидел, уткнувшись в телефон. По его ухмылке я поняла, что он переписывался с парнем, причем не со своим постоянным. Зря ему достались такие огромные голубые глаза и скулы, как у Кэза Бреккера. Такая красота у такого балбеса
[2] – как лазерный пистолет в руках ребенка.
Вдруг мама вскрикнула.
Мы повернулись к ней все разом, даже Хэнк. Она зажала рот рукой и сплюнула что-то на ладонь. Рассмотрела и спрятала, осторожно согнув пальцы.
– Дана?
Она медленно повернула голову. Рука лежала на колене, другой она крепко сжимала стакан с водой.
– Что?
Он опустил вилку.
– Что там? Что ты достала изо рта?
Она спокойно смотрела на него.
– Кусочек панциря от креветки.
– Уверена? Я думал, ты зуб сломала.
Ее губы растянулись в притворной улыбке. Мы с братом посмотрели друг на друга, потом уткнулись каждый в свою тарелку.
– Роб, я похожа на человека, который лишился зуба и не заметил? Это был просто кусочек панциря.
– Как скажешь, – ответил папа. Больше за весь вечер никто ничего не говорил.
Разумеется, она лгала. Я тоже все видела. Она выплюнула что-то вроде твердого желтоватого камушка. Может, зуб был и не ее, но это был зуб, точно.
Возможно, кроличий.
* * *
В восемь я поднялась к себе. Лежала в кровати, посасывала кубики льда и листала графический роман, который Ричард дал мне почитать. Но перед глазами стояло мамино лицо. То, как она смотрела на меня, пока не поняла, что это я. И этот странный жест – ладонь со скрюченными пальцами. Как нестройный аккорд, который я уже слышала. И кролик, мертвый, с глазами-стекляшками.
– Айви? – Мама постучала в дверь и, не дожидаясь ответа, вошла.
Я проглотила кубик льда и поморщилась: тот резанул меня по пищеводу, как лезвие конька.
– В чем дело?
– Зашла спросить, как ты себя чувствуешь. Фи сказала, что дала тебе бальзам.
Губа болеть перестала, и я совсем о ней забыла. А сейчас коснулась ее мизинцем и поняла, что припухлость почти прошла.
– Да. Он помог.
– Хорошо. А волосы… – Она побарабанила пальцами по дверному косяку. – Мне кажется, тебе идет. Как у актрисы из старого голливудского кино.
Я не знала, как реагировать на эту явную ложь. Она подняла с пола грязную футболку, сложила, положила на кровать. Она вела себя странно: обычно она не убирала в наших комнатах. Увидев беспорядок, не тянулась сразу наводить чистоту.
– Той ночью, – проговорила она как бы невзначай, разглаживая рубашку, – ты сказала, что Нейт резко свернул с дороги.
– Да.
Она посмотрела мне в глаза.
– А что там было, на дороге?
Я натянуто улыбнулась.
– Кролик.
Она пристально смотрела на меня и не отвечала.
Книга, которую я читала, лежала у меня на груди. Я отложила ее в сторону и потянулась к маме. Она нахмурилась, словно заподозрив подвох, но тоже потянулась ко мне.
Я схватила ее за руку. Дотронулась до выпуклого шрама и вопросительно посмотрела на нее.
Она отдернула руку.
– Прекрати.
– Мам, – тихо проговорила я.
Час назад она выплюнула зуб, невесть как оказавшийся у нее во рту. Это произошло на наших глазах, и она соврала нам в лицо; ей было все равно, поверим мы или нет. В эту игру мы играли постоянно.
Я резко вдохнула.
– За кого ты меня сегодня приняла?
Она вздрогнула. Лицо осталось бесстрастным, но плечи дернулись.
– Айви, ты покрасила волосы в белый, да еще эта губа. Естественно, я не поняла, кто передо мной.
Я внезапно осмелела и подняла руки, выставила ладони и скрючила пальцы, как она сегодня утром. И ощутила покалывание на самых кончиках.
– Что значит этот жест?
Она бросилась на меня. Встала на колени на кровати, схватила меня за руки и прижала их по бокам.
– Не делай так, – ровным голосом сказала она. – Не делай.
Ее правая рука, державшая мою левую, была гладкой, с маникюром, а левая покрыта шрамами, о которых она никогда не рассказывала. И это лишь одна из ее тайн, та, что на виду. Я вскрикнула. Горечь застряла в горле, как нерастворившаяся таблетка аспирина. Она выпустила меня и встала.
– Айви, – прошептала она. В ее глазах были слезы. Я смотрела на нее: ее губы шевелились, желая сказать все невысказанное, выражение лица менялось, как картинки на барабане игрового автомата. Потом она закрылась, ушла в себя, снова отгородилась от меня.
– Спокойной ночи, – сказала она и закрыла дверь.
Когда она ушла, я пыталась заплакать, но не смогла. Вместо этого стала смотреть в окно. Когда окно превратилось в мозаику черных квадратов, я села. В доме было тихо. Хэнк куда-то ушел, родители в соседней комнате спали или смотрели разные программы – каждый на своем айпаде. Наступила полночь, а сон не шел.
Я спустилась вниз и села у открытого холодильника, расправляясь с остатками лапши. А когда встала и закрыла дверцу, что-то в окне привлекло мое внимание.
Там кто-то был. Кто-то сидел в траве у забора. Фигура на корточках рыла землю, потом выпрямилась, и я узнала маму. Она вытерла руки о джинсы и направилась к дому.
Какой-то инстинкт погнал меня через кухню к лестнице в подвал. Через щель в двери я смотрела, как она крадется к раковине. Стоя ко мне спиной, она вымыла руки, налила себе стакан воды, выпила, налила еще один. Все еще стоя ко мне спиной, опустила голову, закрыла лицо руками и всхлипнула. Всего один раз, сдавленно, в ладони.
