Жилось Кларе у тетушки невесело, хотелось домой, и она бы совсем затосковала, если б не племянник тетушкиного мужа, состоятельного американского бизнесмена, красавец Фредерик Миллер. Фредерик был старше Клары на восемь лет, отличался бурным темпераментом, безоблачным, чисто американским оптимизмом, неустанно развлекал Клару, когда приезжал в Англию, историями из американской жизни, по большей части выдуманными, и шутил напропалую. «Я уставала смеяться», – жаловалась тетушке влюбившаяся без памяти в юного американца семнадцатилетняя Клара. Она и в самом деле души в нем не чаяла, и это при том, что, играя в популярную в те годы «исповедь», лучшими качествами мужчины назвала «твердость, нравственную смелость и честь», коими Фредерик, увы, не отличался, уж твердостью-то во всяком случае.
Отец Фредерика, владелец преуспевающего бизнеса и дома на Манхэттене, его баловал и содержал, отправил учиться в Швейцарию и спускал сыну-недорослю юношеские причуды и увлечения. Жил Фредерик в свое удовольствие, был членом престижного нью-йоркского «Union Club», играл в теннис, крокет, карты, ходил на скачки, где обыкновенно проигрывал, и на вопрос той же «исповеди»: «Что ты любишь делать больше всего?», не задумываясь, отвечал: «Валять дурака». В женщинах же – опять же отвечая на вопросы «исповеди» – больше всего ценил «сговорчивость и податливость», которой решительная, целеустремленная Клара, в свою очередь, похвастаться не могла. Фредерик не только сам был по натуре оптимистом, но и внушал оптимизм каждому, кто попадался ему на пути. Как было не влюбиться в такого!
Чем реже Клара видела своего американского кузена, тем больше – обычное дело – по нему сохла. А он, судя по всему, – по ней: то и дело посылал ей подарки, в том числе и книги; Фредерик знал, что Клара увлекается поэзией, и преподнес ей однажды подарочное издание стихотворений и поэм Роберта Саути с трогательной надписью: «Кларе в знак любви». Не осталась в долгу и Клара: послала жениху – и тоже в знак любви – свои дневники вместе с венком из маргариток.
Ждать семейного счастья пришлось, однако, долго: лишь в сентябре 1877 года Фред наконец остепенился и, приехав в очередной раз в Англию, сподобился сделать Кларе предложение. Последовал отказ – что было в порядке вещей: не могла же благовоспитанная викторианская барышня на выданье с первого раза сказать «да». Фред, как полагается, подождал месяц-другой, вновь попросил Клариной руки, на этот раз получил согласие (в котором, впрочем, ни минуты не сомневался), и в апреле 1878 года Клара и Фред обвенчались, провели медовый месяц в Швейцарии, а по возвращении, прожив в Илинге с тетушкой Маргарет несколько месяцев под одной крышей, сняли себе дом в курортном городке Торки на юге Англии, центре так называемой Британской Ривьеры. Городе вилл, стриженых газонов, пальм в кадках и тучных, ухоженных леди. Городе, про который Киплинг однажды обмолвился, что «с удовольствием бы нарушил вечный покой этого сонного царства, протанцевав по его улицам в чем мать родила, в одних очках».
Свою идею живой классик так и не воплотил в жизнь, а вот Клара, в отличие от автора «Книги джунглей» и «Кима», отплясывала в дансинге «до зари» чуть ли не каждый день, предоставив своему азартному супругу так же до зари играть в вист (и просаживать немалые деньги) на веранде королевского яхт-клуба. Забеременев во второй раз, Клара настояла, чтобы муж отвез ее в Нью-Йорк, и, пройдя по Манхэттену, пришла к выводу, что Торки – не самый оживленный город на свете, и бывают под солнцем и туалеты более модные, и магазины роскошнее, и рестораны вкуснее.
Однако по возвращении из Америки Клара покупает в Торки дом: особняк Эшфилд на Бартон-роуд, стоявший в огромном саду, в тени буков, кедров, елей и падубов, пришелся по вкусу не только ей, но и мужу, который, впрочем, с женой редко не соглашался. И в Эшфилде, в Девоншире, спустя десять лет, 15 сентября 1890 года, в два часа пятнадцать минут пополудни Клара рожает девочку с золотистыми волосами, серо-голубыми глазами и очень длинным именем: Агата Мэри Кларисса Миллер; Клариссой назвала дочь в свою честь, Мэри – в честь матери, а Агатой – в честь любимой героини из книги Дайны Крейк «Муж Агаты».
2.
Дочерью Клара занималась мало, предоставив ухаживать за Агатой няне, Нянюшке, рыхлой женщине средних лет, в неизменном чепце, с одутловатым, усыпанным веснушками лицом, к которой Агата быстро и надолго привязалась. Мудрая и терпеливая, Нянюшка была олицетворением порядка, здравого смысла и стабильности. Угнаться за прыткой девочкой, когда та стремглав носилась по саду, Нянюшка при всем желании не могла, но роль Арины Родионовны исполняла исправно. Рассказывала своей питомице нескончаемые сказки и легенды, как правило, одни и те же, с участием великанов, принцесс, колдунов и рыцарей, и, что еще важнее, внимательно слушала фантазии самой Агаты – девочки памятливой, наблюдательной и очень впечатлительной.
Маленькая Агата бо́льшую часть дня была предоставлена самой себе – отсюда и впечатлительность, страсть фантазировать. Старшие сестра и брат разъехались учиться: двенадцатилетнюю непоседу Мэдж отправили в Брайтон в интернат для девочек, одиннадцатилетнего Монти, самовлюбленного и неуравновешенного, помешанного на деньгах красавчика, – в Лондон, в Харроу. Фантастические истории приходилось поэтому, за отсутствием слушателей, рассказывать самой себе. Для чего четырехлетняя Агата либо пряталась в оранжерее, где хранились садовая мебель, клюшки для гольфа и велосипеды, либо забиралась в дупло самого большого в саду дерева, «Дерева Мэдж», в котором погружалась в воображаемый мир «одинокого времени», как она, когда немного подросла, стала называть эти свои «медитации». И никому, даже матери, даже Нянюшке, об этих своих медитациях не рассказывала; вообще была, особенно в раннем детстве, скрытной, замкнутой, любила повторять не очень понятную фразу, почерпнутую у кого-то из взрослых: «Не люблю расставаться с информацией». Предпочитала держать язык за зубами; когда ей было лет шесть, не выдала служанку – та, накрывая на стол, съела у нее на глазах несколько ложек из супницы. Когда же гостила в Илинге у «тети-бабушки», как она называла Маргарет, то запиралась в уборной, садилась на унитаз, как на трон, и либо разглядывала висевшую на стене карту Нью-Йорка, либо изображала из себя королеву: протягивала руку для поцелуя «своим подданным» – канарейке и терьеру, которых брала в Илинг с собой.
Воображаемый мир значил для нее куда больше реального, отчего ночью ее преследовали кошмары. Ей не раз снился один и тот же сон, который она впоследствии опишет в биографическом романе «Неоконченный портрет»:
«В доме гости. Ко мне медленными шагами приближается незнакомец, он поедает меня своими стальными глазами, он вооружен старинным мушкетом, у него загадочная улыбка и широкополая шляпа. И самое ужасное: смотришь на маму – а вместо нее видишь непрошеного гостя. Мама поднимает руку, и из-под рукава ее платья выглядывает, о ужас, его страшная, обезображенная культя!»
«Мой вооруженный бандит» назвала незнакомца Агата – и настояла, чтобы у нее в спальне, над кроваткой, всю ночь горела газовая лампа.
Брата и сестру Агате заменяли домашние животные. С котятами она обращалась так, будто это были ее дети: называла их человеческими именами, пеленала и кормила с рук, очень удивляясь, что «детям» нравится это не слишком. Учила жить канарейку, которую прозвала «мастер Дикки». Целыми днями просиживала в бильярдной, не сводя глаз с рыбок в аквариуме, которым придумала коллективное имя – «миссис Рыб». Часами воспитывала непоседливого четырехмесячного терьера Джорджа Вашингтона, подаренного отцом, когда ей исполнилось пять лет. Когда же умер пятнадцатилетний Скотти, любимая собака Монти, Агата была безутешна, устроила ему пышные похороны и потребовала от слуг надеть траурные повязки…
