– Когда-нибудь, мой мальчик, ты займешь мое место и будешь править нашим народом. Нашим я называю прежде всего русский, поскольку именно России наш род обязан своим возвышением. Никакой Мекленбург, Померания или даже Бавария не сравнятся своим могуществом и богатством с этой землей. Более того, как бы ни были велики германцы, русские ни в чем им не уступят. Ни в военном искусстве, ни в благородстве, ни в каком ином таланте.
– Но ведь в прежние времена Никлотинги правили даже Швецией? – недоверчиво воскликнул Дмитрий.
– Швеция, сынок, всего лишь небольшая и не слишком богатая страна, да к тому же и не с самым лучшим климатом. Разве что железа в ее недрах много. Но то не беда, скоро и у нас сыщется и того более. Твой дядя Густав-Адольф весьма разумно правит ей и, несомненно, добьется больших успехов, но с Россией ей не сравниться.
Судя по всему, внуку короля Карла IX сказанное мной показалось дикой ересью, но, по крайней мере, у него хватило ума промолчать.
– Так вот, – продолжил я, – есть у нас, русских, такая черта. Мы очень любим гонимых. Бояре Романовы в свое время были очень богаты и влиятельны, но жители Москвы отличали их не более, чем иных представителей аристократии. Но стоило им попасть в опалу к Борису Годунову, потерять свое значение и земли, как их вдруг стали любить и жалеть. И это продолжается до сих пор. Казнить просто. Трудно сделать так, чтобы лишившийся головы не стал мучеником.
– Государь, вы сейчас о митрополите Филиппе?
– И не только. Может, слышал про некоего Ефима Подгородецкого из московских дворян?
– Нет. А кто он?
– Да так, пустослов один. Служил воеводой в нескольких городах. Нигде ничего доброго не добился, однако и опалу возложить было не за что. Так, глядишь, и до думского чина поднялся, да как-то по пьяному делу его зарезали. И сразу же слух пошел, что это Михальский сотворил по моему приказу. И все его сразу жалеть стали, молебны в церквях заказывать…
– И что вы сделали?
– Ничего. Погоревали маленько и забыли. Собаки лают, ветер носит! А учини мы следствие, стали бы болтунов на дыбу тащить да языки рвать, его, глядишь, и в великомученики произвели. Так-то вот!
Судя по всему, царевич не был со мной согласен, но, быть может, со временем и поймет. В любом случае он станет вторым Никлотингом на Московском престоле, и царствование его будет освящено божьей волей и традицией. Но это все дела далекого или не очень будущего, а теперь нужно что-то решать.
Впрочем, решение нашлось само собой. Вечером на совет, помимо всех прочих, явился и Панин, который успел к тому времени добраться к месту рандеву с основной частью флота. Пришел он не один, а в сопровождении отбитого у татар изможденного полонянника. Худой и жилистый, с многочисленными следами пыток на теле, он, вероятно, был лишь тенью себя прежнего, и лишь глаза, яростные и неукротимые, выдавали в нем человека незаурядного.
– Кто таков? – спросил я, сделав одновременно знак присутствующим, чтобы не мешались.
– Михаил Рожков я, государь, из тульских боярских детей, – прохрипел тот.
– Как здесь оказался?
– Известно как, в полон татары забрали.
– Давно?
– За три лета до того, как тебя на Соборе царем избрали. Послали нас тогда с князем Борисом Лыковым с поминками к Джанибек-Гирею и Кантемир-мурзе, чтобы они не нас воевали, а на поляков пошли.
– И чем дело кончилось?
– Известно чем, – скрипнул зубами пленник, – стрельцов и детей боярских, что посольство охраняли, посекли, подарки разграбили, а сами продолжили нашу землю зорить.
– А князь Борис Михайлович?
– Утек, собака! Бросил нас, а сам в бега, конь-то у него куда как хорош был. Не догнали ногаи.
– Ладно, то дела прошлые. Тут чем занимался?
– Чем придется, государь. В Туретчину меня не продали, сначала думали выкуп получить, потом вроде привыкли. Я лишний раз не бунтовал, работу справно делал. Язык их, опять же, выучил. Постепенно выбился в приказчики, или по-ихнему «боерык».
– И хорошо жил?
– Лучше, чем иные пленники, – не стал отпираться Рожков. – Женился, дом завел. Хозяева даже склоняли веру их принять, обасурманиться, обещали тогда волю дать. Дескать, не годится по их закону единоверца в рабстве держать.
– Что ж не принял?
– Не смог через себя переступить. А когда казаки Азов взяли, татары совсем осерчали, смотреть стали подозрительно. А потом еще и сынишку моего Николку в Кафу продали, а жинка через то разума лишилась. Тут уж мне совсем невмоготу стало. Думал руки на себя наложить, да услыхал, что твоя царская милость Крым воевать начал.
– Понятно. А сюда зачем пришел?
– Отомстить хочу.
– И каким же образом?
– Тут недалече имение родовое Ширинского бея, это вроде как князь удельный по-нашему. Богатства там немалые скоплены, но самое главное – табуны самолучших коней, какие только на свете есть! И если его разорить, то помяните мое слово, бей и вся его паскудная родня горькими слезами заплачут!
– Недалеко, говоришь?
– Верст пятнадцать от берега, где меня подобрали. Они, считай, на полпути до Кафы.
– Ты, верно, мил-человек, нас хочешь под удар подвести? – нехорошо прищурился Михальский.
– Нет, боярин. Татары с суши удара не ждут. Караулы у них малые, да и те, что есть, ближе к берегу перевели. Опасаются налета казачьего. Оттого мне и убежать получилось, что охранять некому.
– И как же ты нас нашел? – продолжил расспрос Корнилий.
– Случайно. Я на Арабатскую стрелку подался, потому как в эту сторону искать не стали бы. Думал, найду лодку али еще чего и доберусь до Керчи, а тут каторги ваши. Ну я и принялся кричать.
– Все так и было, – кивнул в ответ на мой вопросительный взгляд Панин.
– А как понял, что галеры не турецкие? – не унимался бывший лисовчик.
– Так османы на своих стягах кресты не малюют, – пожал плечами Рожков.
– Больно гладко поет! – вынес вердикт мой телохранитель.
– Думаешь, подсыл?
– Кто его ведает, однако на дыбу вздернуть, чтобы правду спытать, не помешало бы!
– Делайте со мной, что хотите, – твердо заявил перебежчик, – только дозвольте прежде исповедоваться. Больно давно в церкви не был. Совсем обасурманился.
– Вот с попом погодить придется, он у нас в Керчи остался, – усмехнулся я. – Ты мне, раб божий, лучше вот что поведай. По твоим словам выходит, что от берега до Кафы всего ничего?
– Так и есть. Верст тридцать, может, чуть более.
– А вот по карте сей выходит, будто все сто с гаком.
– Карты, государь, я читать не разумен, а только за слова свои отвечаю! Не един раз места эти проезжал, а бывало, что и ногами мерил.
