В том месте, где гипс врезался мне в бедро, началось воспаление, и через несколько дней я почувствовал, что где-то на ноге у меня лопнул нарыв. В тот день я и без того с трудом терпел невыносимую тупую боль в пальце, а тут еще началось жжение в бедре… Я начал беспомощно и устало всхлипывать, пока не почувствовал на себе полный тревоги взгляд Ангуса. Приподнявшись на локте, я посмотрел на него так, что он, очевидно, понял глубину моего отчаяния. Его лицо выражало нешуточное беспокойство.
– Мистер Макдональд, – дрожащим голосом сказал я. – Я больше не могу выносить эту боль. Я хочу, чтобы это прекратилось. Кажется, мне конец.
Он медленно закрыл книжку, которую читал, и сел, уставившись на дверь в палату.
– Где эти проклятые сиделки? – злобно крикнул он Мику. – Ты можешь ходить. Пойди и приведи их. Или лучше пошли за ними Папашу. Он их разыщет. С малыша уже хватит. Хотел бы я знать, что сказал бы его старик, будь он здесь. Папаша, поезжай и скажи сиделке, что она мне нужна. Поторопись!
Через некоторое время вошла сиделка и вопросительно посмотрела на Ангуса.
– Что случилось?
Он мотнул головой в мою сторону.
– Посмотрите на него. Ему совсем плохо!
Она приподняла мое одеяло, но, увидев простыню, быстро опустила его и молча поспешила прочь.
Я помню, как вокруг меня столпились доктор, старшая сестра и сиделки, помню, как доктор распиливал и ломал гипс на моей ноге, но меня мучил жар, кружилась голова, и я совсем не помню, чтобы рядом были отец или мама. Помню, отец принес мне несколько перьев попугая, но это было уже спустя неделю.
Глава седьмая
Когда я снова пришел в себя и был в состоянии осмысленно оглядеть нашу палату и ее обитателей, к своему разочарованию обнаружил на кровати Ангуса какого-то незнакомого человека. В ту неделю, пока я пребывал в бессознательном состоянии, и Ангуса, и Мика выписали из больницы. Ангус оставил мне три яйца и полбанки пикулей, а Мик оставил сиделке Конрад банку из-под варенья, полную дикого меда, чтобы та передала ее мне, когда я приду в себя.
Я скучал по ним. Палата сильно изменилась. Люди, занимавшие теперь белые койки, были слишком больны или слишком подавлены непривычной обстановкой, чтобы общаться друг с другом, и еще не научились делиться яйцами.
Папаша совсем впал в уныние.
– Совсем не то место стало, – сказал он мне. – Какие тут раньше беседы велись, нечасто такие услышишь. И люди какие умные были. Только взгляни на эту шушеру. Двух грошей за них не дашь, вместе взятых. У них всего-то животы болят, а рожи они корчат, будто чахоткой страдают. Все только о своих болячках и пекутся, а когда пожалуешься на свои горести, тебя и слушать не станут. Если бы мне не грозило вот-вот упасть замертво, я бы попросил старшую сестру меня выписать. А она ведь замечательная женщина, скажу я тебе!
Человек, занявший кровать Ангуса, была очень высоким, и когда в первый день сиделка Конрад заправляла ему постель, она воскликнула:
– Ну и высоченный же вы!
Ему это понравилось. Он смущенно улыбнулся и оглядел палату, чтобы убедиться, что все мы это слышали, а потом поудобнее устроился на кровати, вытянув длинные ноги так, что закутанные в одеяло пальцы просунулись между прутьями кроватной спинки, и сложил руки за головой.
– Вы умеете ездить верхом? – спросил я. Его рост произвел на меня сильное впечатление.
Он бросил на меня беглый взгляд и, увидев, что я ребенок, не удостоил ответом и по-прежнему продолжал осматривать палату.
Я подумал: уж не показался ли я ему наглецом? Однако меня возмутило его молчание, и я убедил себя в том, что мне нет дела до того, какого он обо мне мнения.
Но с сиделкой Конрад он всегда разговаривал.
– Вы славная, – постоянно говорил он ей.
Очевидно, больше ему нечего было сказать, хотя она ждала продолжения. Когда она измеряла ему пульс, он иногда пытался схватить ее за руку, а когда она отшатывалась, говорил:
– Вы славная.
Возле его кровати ей всегда приходилось быть настороже, иначе он мог похлопать ее по спине, говоря при этом:
– Вы славная.
– Не делайте так больше, – однажды резко сказала она.
– Вы славная, – ответил он.
– От этих ваших слов лучше не становится, – сказала сиделка, холодно глядя на него.
Я не понимал, о чем он думает. Никому, кроме сиделки Конрад, он никогда не говорил, что они славные.
Как-то раз он весь день, нахмурив брови, что-то писал на листке бумаге, а вечером, когда сиделка Конрад поправляла его постель, неожиданно заявил:
– Я написал про вас стихотворение.
Она выглядела удивленной.
– Вы умеете сочинять стихи? – спросила она, прервав работу, и с подозрением посмотрела на него.
– Да, – сказал он. – Мне это дано от природы. Я могу написать стихи на любую тему.
Он протянул исписанный листок, и пока она читала стихотворение, на лице ее все отчетливее проступало выражение удовольствия.
– Очень хорошие стихи, – сказала она. – Правда-правда. Очень хорошие. Где вы научились так сочинять?
Она перевернула листок и посмотрела на обратную сторону, а затем еще раз перечитала стихотворение.
– Можно я оставлю его себе? Это очень хорошее стихотворение.
– Пустяки! – Он пренебрежительно махнул рукой. – Завтра я вам напишу другие. Оставьте себе. Я могу писать их в любое время. Даже думать особенно не приходится. Само по себе получается.
Сиделка Конрад подошла ко мне и, положив листок на тумбочку, занялась моей постелью.
– Можешь прочесть, – сказала она, заметив, что я неотрывно гляжу на листок.
Она протянула мне его, и я медленно, с трудом прочитал:
СИДЕЛКА КОНРАД
Сиделка Конрад так ловко стелет кровать,
Но нас, пациентов, не может понять.
Смущает ее небывалый успех,
Но мы-то все знаем, она лучше всех.
Она словно ангел и даже милей.
И к тем, кто страдает, ее нет добрей.
Она сразу приходит, стоит только позвать.
Мы любим ее, каждый может сказать.
Прочитав стихотворение, я не знал, что сказать.
Мне понравилось то, что говорилось в этих стихах про сиделку Конрад, но мне не нравился их автор. Я подумал, что стихи, должно быть, действительно хорошие, потому что в них имелась рифма, в школе нас часто заставляли читать стихи, и учитель всегда говорил, что стихи – это прекрасно.
– Хорошие стихи, – грустно сказал я.
