Я был очень счастлив.
Глава девятая
Меня изрядно удивила суета, начавшаяся после того, как перепуганные сиделки обнаружили меня лежащим в траве. Я никак не мог взять в толк, зачем они спешно вызвали старшую сестру, а потом, собравшись вокруг моей кровати, допрашивали меня со смешанным чувством жалости и раздражения.
Я повторял одно и то же:
– Я опрокинул кресло, чтобы достать леденцы, – а на настойчивый вопрос старшей сестры: «Но почему? Почему ты не позвал сиделку?» – ответил:
– Хотел достать сам.
– Я тебя не понимаю, – пожаловалась она.
Что же тут непонятного, удивился я. Я был уверен, что отец меня поймет. Когда я рассказал ему об этом случае, он спросил:
– А ты не мог как-то выбраться из кресла, не опрокидывая его?
– Нет, – сказал я. – Ноги-то меня не слушались.
– Ясно, – сказал он и прибавил: – Что ж, так или иначе, ты их достал. Я бы тоже не стал звать сиделку. Конечно, она запросто бы принесла их тебе, но это было бы уже совсем другое дело.
– Да, совсем другое дело, – согласился я. В эту минуту я любил отца сильнее, чем когда-либо.
– Но в следующий раз будь осторожнее, – предупредил он. – Не надо больше опрокидывать кресло ради леденцов. Они того не стоят. Вот если случится что-нибудь серьезное, скажем, пожар или что-то в этом роде, тогда да, можно и опрокинуть. Я бы сам купил тебе леденцов, но у меня на этой неделе с деньгами плоховато.
– А мне на этой неделе и не хочется, – сказал я, чтобы его утешить.
В последующие несколько недель за мной пристально следили, когда я сидел в кресле на веранде, а однажды пришел доктор и принес пару костылей.
– Вот твои передние ноги, – сообщил он мне. – Как думаешь, сможешь на них ходить? Ну-ка давай попробуем.
– Они правда мои? – спросил я. – Честно-честно?
– Да, твои, – ответил он, – честно-честно…
Я сидел в кресле в саду. Он откатил его на траву под молодыми дубками.
– Вот подходящее местечко. Попробуем тут.
Старшая сестра и несколько сиделок вышли, чтобы посмотреть на мою первую попытку ходить на костылях. Они окружили нас, а доктор, взяв меня под мышки, вытащил из кресла, держа прямо перед собой.
Старшая сестра, которой он передал костыли, подставила их мне под мышки, и он опустил меня так, чтобы я мог на них опереться.
– Ну как, хорошо? – спросил он.
– Нет, – ответил я, вдруг почувствовав себя как-то неуверенно. – Пока нет. Но скоро будет хорошо.
– Полегче, – наказал он мне. – Пока не пытайся ходить. Просто постой. Я тебя держу. Ты не упадешь.
Моя правая нога, которую я называл «плохой» ногой, была полностью парализована и беспомощно свисала от бедра, словно мешок с костями, уродливая и обезображенная шрамами. Левую ногу я называл «хорошей» ногой. Она была парализована лишь частично и могла выдерживать вес моего тела. Несколько недель подряд я проверял это, сидя на краю кровати.
Искривление позвоночника заметно перекосило мою спину влево, но, опершись на костыли, я почувствовал, как она выпрямилась, а тело будто бы удлинилось, и стоя я казался выше, чем в сидячем положении.
Мышцы живота тоже были частично парализованы, но руки и грудь оставались в полном порядке. В последующие годы я приучил себя не думать о своих ногах. Они вызывали у меня злость, но иногда казалось, будто они сами по себе живут какой-то своей горькой жизнью, и тогда я начинал испытывать к ним жалость. А своими руками и грудью, которые продолжали развиваться независимо от других частей тела, я очень гордился.
Я неуверенно постоял минутку, глядя вперед, туда, где среди густой травы в нескольких ярдах от меня виднелся пятачок голой земли.
Вот туда я доберусь, решил я и замер в нерешительности, не зная точно, какие мышцы мне в этом помогут. Я чувствовал боль под мышками от костылей и знал, что, если хочу сделать хоть шаг, то должен сдвинуть их вперед и на мгновение перестать на них опираться.
Доктор больше не держал меня, но не опускал рук, готовый в любой момент подхватить меня, если я начну падать.
Я поднял костыли и тяжело выбросил их вперед. Плечи дернулись вверх при внезапном толчке, когда я всем весом снова налег на костыли. Я выбросил ноги вперед. Правая нога волочилась по земле, как сломанное крыло. Я помедлил, тяжело дыша, не сводя глаз с пятачка голой земли в траве.
– Отлично! – воскликнул доктор после моего первого шага. – Теперь попробуй еще раз.
Я снова повторил те же движения, а потом еще три раза, пока наконец, изнемогая от боли, не достиг цели. Я добрался до этого места.
– На сегодня хватит, – сказал доктор. – Теперь возвращайся в кресло. Завтра опять попробуем.
Через несколько недель я уже мог обойти весь сад, и хотя я несколько раз упал, моя уверенность в себе укрепилась и я начал упражняться в прыжках с веранды, проверяя, насколько далеко я мог прыгнуть от черты, прочерченной на дорожке.
Когда мне сообщили, что меня выписывают из больницы и завтра за мной приедет мать, я не испытал той радости, какую, как мне казалось, должен был почувствовать. Больница постепенно превратилась в фон, на котором разворачивались все мои мысли и действия. Моя жизнь вошла в определенное русло, и я чувствовал – хоть и не мог выразить это словами, – что, покинув ее, лишусь приобретенного здесь чувства безопасности. Мысль об отъезде слегка пугала, но в то же время мне не терпелось увидеть своими глазами, куда ведет проходившая мимо больницы улица, что происходит за холмом, где пыхтели паровозы, лязгали буфера вагонов, сновали экипажи с людьми и чемоданами. И я хотел снова увидеть, как папа объезжает лошадей.
Когда приехала мама, я был уже одет и сидел на краю кровати, глядя на пустое инвалидное кресло, в котором мне больше не придется кататься. У отца не хватило денег на покупку кресла, но из старой детской коляски он сделал какое-то удлиненное, на трех колесах приспособление для передвижения, и мать привезла его с собой. Она должна была довезти меня до трактира, во дворе которого отец оставил нашу повозку, пока подковывал пару лошадей.
Когда сиделка Конрад целовала меня на прощание, мне хотелось плакать, но я сдержал слезы и подарил ей все оставшиеся яйца, несколько выпусков журнала «Боевой клич» и перья попугая, которые приносил мне отец. Больше мне нечего было ей дать, но она сказала, что и этого достаточно.
Старшая сестра погладила меня по голове и сказала матери, что я храбрый мальчик и что мне в некотором роде повезло стать калекой в столь юном возрасте, потому что мне, несомненно, будет легче приспособиться к жизни на костылях.
– Дети легко ко всему привыкают, – заверила она маму.
Слушая старшую сестру, мать смотрела на меня; казалось, ее охватила глубокая печаль, и она даже не ответила, что показалось мне очень невежливым.
