Мы знали, как он увидел, что Томпсон у него за спиной скорчил гримасу. В стекле картины, висевшей над камином, отражалось все, что происходило позади мистера Такера, и, глядя на картину, он видел перед собой не мертвых солдат и не кричащего человека с флагом в руках, а лица учеников.
Ребята часто обсуждали трость и ремень. Некоторые из старших мальчиков авторитетно рассуждали на эту тему, и мы с уважением к ним прислушивались.
Они сообщили нам, что если вставить конский волос в трещинку на кончике трости, то при первом же ударе трость расколется надвое. Услышав об этом, я мечтал влезть через окно в школу, когда там никого не будет, вложить конский волос в трещинку и скрыться незамеченным. Я представлял себе искаженное от ярости и разочарования лицо мистера Такера, когда на следующий день он увидит свою сломанную трость, представлял, с какой улыбкой протяну ему руку в ожидании удара, который, как мне хорошо известно, он нанести не сможет. Это была прекрасная картина.
Но для того чтобы вставить конский волос, требовалось взломать крышку учительского стола, а этого сделать мы не могли. Поэтому мы натирали ладони смолой, веря, что от этого они загрубеют и никакие удары им будут не страшны.
Со временем я стал авторитетом во всем, что касалось смолы; я указывал, сколько смолы надо брать, объяснял, как наносить ее на кожу, рассказывал, какими свойствами она обладает, и все это тоном знатока, не терпящего возражений.
Но в дальнейшем я открыл новое средство – кору акаций. Я вымачивал руки в коричневой жидкости, получавшейся, если залить кору кипятком. Я утверждал, что от этого кожа дубела, и в качестве доказательства показывал всем ладони, покрытые мозолями от постоянного контакта с перекладинами костылей. Я многих обратил в свою веру, и пузырек настоя коры акаций у нас стоил четыре игральных камешка или шесть папиросных карточек, при условии, разумеется, что жидкость была почти черной.
Поначалу я сидел на «галерке», в конце класса, территории мисс Прингл. «Галерка» состояла из рядов парт, поднимавшихся ярусами, последние из которых чуть ли не упирались в потолок. За каждой партой на прикрепленном к ней сиденье без спинки сидело по шесть ребят. Столешницы были основательно попорчены вырезанными перочинным ножиком инициалами, кружочками, квадратиками и просто царапинами. На некоторых из них были проделаны круглые дырочки, куда можно было уронить ластик или карандаш, которые тогда падали в стоявший внизу ящик. В специально прорезанных отверстиях размещались шесть чернильниц, а рядом с ними были сделаны специальные желобки для ручек и карандашей.
Малыши писали на грифельных досках в рамах. В верхней части рамы была дырочка, из которой свисала веревка с привязанной к ней тряпкой.
Если нужно было вытереть доску, приходилось плевать на нее и стирать написанное тряпкой. Через какое-то время от тряпки начинал исходить противный запах, и приходилось выпрашивать у матери новую.
Среди нас было принято плевать на совесть, втянув щеки и работая челюстями. Обильный плевок являлся поводом для гордости, и его обязательно показывали соседу по парте, прежде чем наклонить доску и гонять слюну туда-сюда до тех пор, пока от нее не останутся лишь мокрые разводы и эксперимент не утратит окончательно свою привлекательность. Уже потом можно было вытереть доску тряпкой и прислушаться к тому, что говорит мисс Прингл.
Мисс Прингл безоговорочно верила, что лишь постоянное повторение помогает тому или иному факту отложиться в памяти учеников таким образом, что он становится понятным без всяких объяснений.
Сначала мы заучивали азбуку, повторяя ее каждый день, а затем весь класс нараспев произносил:
– Ка-о-тэ – кот, ка-о-тэ – кот, ка-о-тэ – кот.
А вечером я рассказывал матери, что научился произносить по буквам слово «кот», и она находила это замечательным.
Но на отца мои новые познания не произвели впечатления.
– К черту «кота»! – сказал он. – Лучше назови по буквам слово «лошадь».
Когда я прилагал усилия, то учился быстро, но я любил поболтать и похихикать, поэтому меня часто наказывали тростью. После каждого урока оставалось что-то невыученное, и я возненавидел школу. По словам мисс Прингл, у меня был отвратительный почерк, и она всегда недовольно прищелкивала языком, глядя на мои каракули и орфографические ошибки. Мне нравилось рисовать на свободную тему, потому что я мог рисовать листья эвкалипта и мои рисунки отличались от рисунков других учеников. Но когда перед нами ставили куб, который нужно было воспроизвести на бумаге, он всегда получался у меня кривым.
Раз в неделю проводился «урок науки». Этот урок мне нравился, потому что нам позволялось стоять вокруг стола, и можно было толкаться, пихаться и по-всякому веселиться.
Однажды мистер Такер открыл шкаф, откуда извлек несколько стеклянных пробирок, спиртовку, сосуд с ртутью и кожаный кружок с веревочкой посередине. Расставив все это на столе, он сказал:
– Сегодня мы займемся давлением воздуха, которое равно четырнадцати фунтам на квадратный дюйм.
Это показалось мне бессмысленным, но, поскольку я стоял рядом с Мэгги Маллиган, мне захотелось блеснуть своими познаниями, и я поделился полученными от отца сведениями, что чем больше в человеке воздуха, тем он легче, и поэтому не утонет в реке. Я полагал, что это имеет какое-то отношение к теме урока, но мистер Такер медленно опустил кожаный кружок на стол, бросил на меня столь выразительный взгляд, что я невольно потупился, и процедил сквозь зубы:
– Маршалл, да будет тебе известно, что нас не интересуют ни твой отец, ни любое сделанное им наблюдение, даже если эти наблюдения свидетельствуют о глупости его сына. Будь любезен внимательно слушать урок.
Затем он намочил кожаный кружок и прижал его к столу, и никто из нас не мог отодрать его, за исключением Мэгги Маллиган, которая дернула его с такой силой, что доказала: воздух ни на что не давит.
По дороге домой, когда она везла меня в коляске, она сказала, что я был прав и воздух ни на что не давит.
– Я бы хотел тебе что-нибудь подарить, – сказал я, – но у меня ничего нет.
– А у тебя есть комиксы? – спросила она.
– Есть два выпуска где-то под кроватью, – радостно воскликнул я. – Я подарю тебе оба.
Глава четырнадцатая
Костыли постепенно стали частью моего организма. Руки развились непропорционально по отношению к другим частям тела, подмышки загрубели. Костыли мне больше не натирали, и я мог передвигаться без малейших неудобств.
Я пробовал различные способы ходьбы, давая им имена аллюра. Я мог идти шагом, рысью, иноходью, галопом. Падал я часто и тяжело, но со временем освоил определенные способы падения, позволявшие как можно меньше травмировать парализованную ногу. Все свои падения я делил на категории и, падая, всегда знал, выйдет ли оно «удачным» или «неудачным». Если оба костыля скользили, когда я уже выбросил тело вперед, я падал на спину, и это было самое неприятное падение из всех возможных, потому что в таком случае я часто падал на «плохую» ногу и с трудом переводил дух. Резкая боль, сопровождавшая такое падение, нередко заставляла меня колотить по земле кулаками, чтобы не заплакать. Когда же соскальзывал только один костыль, зацепившись за камень или корень, я падал вперед, на руки, и никакой боли не испытывал.
