Все мое тело постоянно было покрыто синяками, шишками и царапинами, и по вечерам мне всегда приходилось обрабатывать какую-нибудь из полученных в течение дня травм.
Но это меня совсем не удручало. Я воспринимал эти досадные неприятности как часть обыденной жизни и ни на секунду не связывал их с тем, что я калека, так как по-прежнему таковым себя не считал.
Я начал ходить в школу и узнал, что такое усталость до изнеможения – состояние, знакомое каждому калеке, и их постоянная беда.
Я всегда срезал углы, всегда старался выбрать самый короткий путь, чтобы добраться туда, куда мне нужно. Я продирался сквозь заросли чертополоха, вместо того чтобы обойти их, перелезал через заборы, хотя до ворот нужно было пройти несколько лишних ярдов.
Здоровый ребенок, идя по улице, расходует лишнюю энергию на всякие шалости: прыгает, вертится или подбрасывает ногой камешки. Я тоже чувствовал в этом необходимость и, передвигаясь по улице на костылях, часто неуклюже подпрыгивал и скакал, выражая тем самым радость жизни. Люди, видевшие мои жалкие ухищрения, обычно смотрели на меня с таким сочувствием, с таким состраданием, что я немедленно прекращал свои забавы, но стоило им скрыться из виду, как я снова погружался в свой счастливый мир, в котором не было места чужому горю и боли.
Я не осознавал, как изменились мои представления о мире. До болезни я с уважением относился к ребятам, которые большую часть своего времени проводили за чтением книг, теперь же меня прежде всего привлекали физические качества и достижения. Гораздо большее восхищение у меня вызывали футболисты, боксеры или велосипедисты, нежели хорошо образованные люди. В друзьях у меня теперь ходили самые задиристые парни, и я стал выражаться более грубым и вызывающим языком. «После школы я тебе в глаз дам, Тэд, вот увидишь!»
Несмотря на воинственные речи, я не любил приводить свои угрозы в действие. Я просто не мог ударить кого-нибудь, если тот не ударил меня первым.
Мне претило любое насилие. Иной раз, увидев, как кто-нибудь бьет лошадь или собаку, я понуро возвращался домой, обнимал Мег за шею и некоторое время крепко держал ее. От этого мне становилось лучше, как будто мои объятия могли отвести от нее любую беду.
Животные и птицы оказывали на меня прямо какое-то магическое воздействие. В птичьем полете мне слышалась музыка. Наблюдая за бегущей собакой, я почти болезненно осознавал красоту ее изящных движений, а от вида скачущей галопом лошади я дрожал, исполненный каких-то непонятных чувств, которые не в силах был объяснить.
Я не осознавал, что столь трепетное восхищение действиями, демонстрировавшими физическую силу и мощь, компенсировало мне собственную неспособность к подобным действиям. Я лишь знал, что при виде всего этого меня переполняло чувство восторга.
Вместе с Джо Кармайклом мы охотились на кроликов и зайцев. Сопровождаемые сворой собак, мы бродили по бушу и открытым выгонам, и когда, вспугнув зайца, собаки бросались в погоню, я с истинным наслаждением следил за волнообразными скачками кенгуровых собак, смотрел, как они бегут, пригнув голову к земле, наблюдал за великолепным изгибом шеи и спины и стремительным наклоном туловища, когда они настигали увертливого зайца.
По вечерам я начал уходить в буш и дышать запахами земли и деревьев. Я вставал на колени среди мхов и папоротников и прижимался лицом к земле, с наслаждением вдыхая ее ароматы. Я откапывал пальцами корешки травы, с неугасающим интересом трогал и разглядывал комочки земли в руке, чтобы почувствовать, какова она на ощупь, каковы на ощупь тонкие, словно волоски, облепленные ею корни. Все это представлялось мне настоящим волшебством, и я начинал сожалеть о том, что голова моя находится слишком высоко, слишком далеко от этого великолепия и я не могу как следует оценить траву, и полевые цветы, и папоротники, и камни вдоль дорог, по которым я гулял. Я хотел быть как собака: бежать, прижав нос к земле, чтобы не упустить ни один из ароматов, ни один чудесный камешек или травинку.
Я ползал в зарослях папоротника на краю болота, прокладывая тоннели через подлесок, или лежал на животе, прижавшись лицом к светло-зеленым побегам папоротников, лишь недавно появившимся из рождающей жизнь темноты в недрах земли и мягко сжатым, словно кулачки младенца. О, сколько в них было нежности, сколько доброты и сострадания! Я опускал голову и касался их щекой.
Но я чувствовал себя стесненным, ограниченным в поисках какого-нибудь откровения, которое объяснило бы мой голод и утолило его. И в своем воображении я создавал картины, подобные чудесным снам, где я мог бродить сколько вздумается и беспомощное неуправляемое тело мне не было помехой.
После чая, до того как приходило время укладываться спать, в ранней, полной таинственного ожидания темноте, когда лягушки на болоте заводили свои песни, а проснувшиеся опоссумы выглядывали из полых древесных ветвей, я стоял у ворот и смотрел сквозь перекладины изгороди на заросли по ту сторону дороги, неподвижно застывшие в ожидании ночи. Больше всего я любил те минуты, когда в сгущающихся сумерках всходила полная луна, скрывавшаяся позади горы Тураллы, и подсвечивала ее крутую вершину.
Прислушиваясь к кваканью лягушек, уханью совы и бормотанию опоссума, я мысленно бросался бежать, устремляясь в ночь; я мчался галопом на четырех ногах, уткнувшись носом в землю, преследуя кролика или кенгуру. Возможно, я представлял себя динго или обыкновенной собакой, которая живет одна в буше; точно не знаю, но я ни на минуту не отделял себя от буша, по которому огромными прыжками носился без устали. Я был частью этих диких земель, и все, что они предлагали мне, было моим.
В этом бегстве от реальной жизни, в которой мне было так тяжело передвигаться, я испытывал скорость, не знавшую усталости, прыжки и скачки, не требовавшие усилий, и обретал то изящество движений, которое замечал в энергичных деятельных людях и в бегущих собаках и лошадях.
Когда я был собакой, несущейся вдаль в ночи, я не чувствовал мучительных усилий, изнеможения, болезненных падений. Я мчался по зарослям, уткнувшись носом в покрытую листьями землю, догоняя скачущих кенгуру, прыгал, как они, хватал их в прыжке, проносясь над буреломом и ручьями, перебегая из лунного света в тень, и все мышцы напрягались в моем теле, не знавшем усталости, полном радостной энергии.
Мои мечты об охоте обрывались, стоило мне поймать кролика или кенгуру; меня поглощал только процесс преследования дичи, мое полное единение с природой.
Я не представлял себе, что люди со здоровым телом могут чувствовать усталость. Я искренне полагал, что утомиться можно только от ходьбы на костылях, а здоровым людям это чувство неведомо. Именно костыли мешали мне пробежать всю дорогу до школы без остановки; только из-за них я чувствовал участившееся сердцебиение, взбираясь на холм, и вынужден был долго стоять, прижавшись к дереву, чтобы отдышаться, пока другие ребята спокойно продолжали путь. Но я не злился на свои костыли. Мне вообще было не знакомо это чувство. В своих мечтах я бросал их, но потом возвращался к ним без горечи.
В этот период приспособления оба мира, в которых я жил, в равной мере приносили мне радость. Каждый из них по-своему побуждал меня стремиться в другой. Реальный мир ковал меня, тогда как в мире снов я сам был кузнецом.
